Василий Теркин
Шрифт:
— Извольте!..
— Чудо как пахнет!
Своей крошечной ручкой она поднесла ему кисть к носу. Его потянуло поцеловать пальчики, но он удержался.
— Чудесно! — отозвался он. — И как жаль, что такой сад в забросе. Вы что же, барышня, не занимаетесь цветами?
— Я?.. Не умею.
— А научить некому?
— Некому.
— В большое равнодушие впали господа к своим угодьям.
Саня промолчала.
— Василий Иваныч! у вас хорошие глаза?
— Ничего! Не пожалуюсь.
— Пожалуйста!
— А вы загадали, поди?
— Да!..
Теркин тихо рассмеялся и начал искать. Саня следила глазами. Она загадала: "дурной человек Николай Никанорыч или нет"; если дурной — выищется цветок в пять лепестков.
— Извольте!
— Нет, не может быть?.. стр.416
— Смотрите.
Лепестков было пять.
— Ах! — почти вскрикнула Саня, и румянец залил ее даже за уши. — Идемте. Нас ждут!..
XX
Карлик Чурилин, стоя у дверей, спросил:
— Ничего еще не прикажете?
— Ступай!.. Завтра разбудить меня в шесть часов.
— А господина Хрящева?
— Его не нужно. Он рано просыпается.
— Покойной ночи.
Комната была просторная, в три окна, выходивших в садик прямо из передней, где на «ларе» постлали Чурилину. Внизу же ночевал и Хрящев. В мезонине флигеля жил Первач.
Теркин оглядел стены, мебель с ситцевой обивкой, картину над диваном и свою постель, с тонким свежим бельем. На ночном столике поставили графин и стакан.
Пахло какими-то травами. За постелью дверь вела в комнату, где ему послышались мягкие шаги.
— Антон Пантелеич?.. Вы тут? — окликнул он.
Ему никто не ответил. Но дверь скрипнула, и просунулась голова в ночном чепце.
— Чего не угодно ли?
Голос был еще не старый. В просторной комнате от одной свечи было темновато. Лица он сразу не мог рассмотреть.
Но тотчас же сообразил, что это, должно быть, ключница или нянька.
— Войдите, войдите, матушка! — пригласил он ее очень ласково.
Вошла старушка, с бодрым, немного строгим лицом, в кацавейке, небольшого роста, видом не старая дворовая, а как будто из другого звания. Чепец скрывал волосы. Темные глаза смотрели пытливо.
— Мы с вами соседи?
— Так точно. Я вот тут. Только вы не извольте беспокоиться. Меня не слышно. А может, чего вам не угодно ли на ночь? Кваску или питья какого?
— Спасибо! У меня таких привычек нет.
Спать ему не хотелось. Он посадил ее рядом с собою на диван. стр.417
— Утром рано изволите просыпаться? У нас господа — поздно. Кофею угодно или чаю?
— Чайку соблаговолите.
— Очень хорошо.
Тон у нее был особенный — вежливый, без подобострастия или наянливости.
— Вы не нянюшка ли барышни, Александры Ивановны? — спросил Теркин и пододвинулся к ней.
— Вынянчила, сударь, и не ее одну, а и маменьку их.
Губы ее, уже бесцветные, чуть-чуть вздрогнули.
— Славная барышня!
— Понравилась вам? Совсем еще малолетняя… Не по летам, а по разуму. Ее-то бы и надо всем поддержать и наставить, а вместо того…
Она не договорила.
В ее голосе заслышалась горечь.
— Вы меня не осудите, батюшка, — начала она полушепотом и оглянулась на дверь в переднюю. — Я ведь день-деньской сижу вот здесь, во флигеле. И Саню-то не вижу по целым неделям — в кои-то веки забежит. Чуть не так скажешь — сейчас: "ах, няня, ты ворчунья!" А у меня душа изныла. Вас имею удовольствие видеть в первый раз и почему-то заключаю, что вы — человек благородный.
Эти выражения показались Теркину странными.
— Вы, матушка, из старых дворовых?
— Нет, сударь, — почти обидчиво ответила Федосеевна.
–
Я никогда в рабском звании не состояла. К родителям
Санечкиной маменьки я поступила в нянюшки по найму.
Папенька мой служил писцом в ратуше, умер, нас семь человек было.
— А-а, — протянул Теркин, — понимаю. К питомице вашей привязались, потом и дочь ее вынянчили?
— Так точно. Позвольте ваше… имени и отчества вашего не имею чести знать.
— Василий Иваныч.
— Дошло и до меня, Василий Иваныч, что вы покупаете всю вотчину.
— Пока еще об одной лесной даче идут переговоры.
— Все, все хотят они спустить, — она кивнула головой туда, где стоял большой дом. — Сначала это имение, а потом и то, дальнее. Старшая сестрица отберет все у братца своего, дочь доведет до распутства и вы гонит… стр.418 иди на все четыре стороны. Вы — благородный человек, меня не выдадите. Есть во мне такое чувство, что вы, Василий Иваныч, сюда не зря угодили. Это перст Божий! А коли нет, так все пропадом пропадет, и Саня моя сгинет.
Через полчаса он уже узнал про мать Сани, про «ехидну-горбунью», про ее злобу и клевету, про то, как Саню тетка Марфа приучает к наливке и сводит "с межевым", по наущенью той же горбуньи. Мавра
Федосеевна клялась, что ее барыня никогда мужу своему не изменяла и что Саня — настоящая дочь Ивана Захарыча.
— Каждое после обеда, батюшка, толстуха угощает их с тем прохвостом, — она так звала Первача, — и когда он ее загубит, ехидна-то и укажет братцу — вот, мол, в мать пошла, такая же развратница; либо выдаст за этого межевого, — они вместе обводят Ивана Захарыча.
Да и не женится он. Не к тому дело идет. К одному сраму!..
— А сама Александра Ивановна, — спросил Теркин, — он ей приглянулся, н/ешто?