Важный разговор [Повести, рассказы]
Шрифт:
Дима догадывался примерно, о чем говорил ее взгляд:
«Мы к тебе вот как относимся, а ты к нам вот как… Сегодня ты хочешь меня поколотить. Но я тебя все равно не боюсь, потому что ты не мужчина и не солдат, а самая настоящая шляпа…»
Дима понимал, что Светка права, и ему было стыдно смотреть ей в глаза.
Но вот окончился урок, и все начали собирать учебники.
Вовка Сорокин не торопился. Застегивал и снова расстегивал портфель, искал что-то под партой.
Дима догадывался, что Вовка просто тянет резину и не хочет идти вместе
Дима не подгонял приятеля, и они вышли из класса самые последние.
У подъезда Вовка снова замялся. Повертел в руках портфель, посмотрел куда-то поверх Диминой головы и сказал:
— Давай лучше по Ленинской пойдем. Может, солдат увидим. Они там всегда ходят…
Дима понял Вовкин маневр и тут же согласился. Ему уже и самому расхотелось идти по Садовой, где жила Светка.
«Все-таки сегодня День Победы», — оправдывался он.
Приятели свернули направо и скоро вышли на самую большую и самую красивую в городе улицу — Ленина.
Из-за крыш светило из последних сил вечернее солнце. Вокруг все стало розовым — и витрины магазинов, и бегущие куда-то вдаль троллейбусы, и высокая, похожая на стакан будка милиционера.
На углу Ленинской и Пушкинской Вовка остановился и стал прислушиваться.
— Ты чего? — спросил Димка.
— Ничего, кажется, солдаты идут…
Издалека и в самом деле доносилась песня.
Сначала едва слышно, потом все громче и громче.
Солдаты ходили по Ленинской почти каждый день.
Если под мышками у них были свертки, значит, они шли в баню, если с винтовками и мишенями — на ученье.
Дима и Вовка подождали немножко и увидели солдат.
Сегодня у них не было ни свертков, ни винтовок. Они были в новеньких, с неразглаженными складками гимнастерках и в надраенных до черного сияния сапогах.
Наверно, они шли в кино, а может быть, даже в цирк, где сегодня выступали молдавские наездники Рогальские.
Справа, зорко поглядывая на солдат, шел капитан с боевыми орденами на кителе. Наверно, этот капитан не раз ходил на фашистов с автоматом в руках. Глаза у него были строгие и синие, а через всю щеку тянулся шрам.
Грох, грох, грох — стучали по мостовой тяжелые, подкованные железками солдатские сапоги.
Когда строй прошел мимо, Дима и Вовка спрыгнули на мостовую и пошли за солдатами, звонко припечатывая шаг.
Капитан с орденами на кителе сразу заметил, что строй стал немножечко больше, но он ничего не сказал им и не прогнал их.
Капитан знал, что они тоже мужчины и тоже хотят быть такими, как солдат с девочкой на руках в немецком городе Берлине. Он только поправил свою боевую фуражку и специально для Димы и Вовки суровым командирским голосом приказал:
— Левой, левой!
ЗАЯЧИЙ ХВОСТ
Я условился с полярным летчиком Тимофеем Бабичем лететь на Крайний Север, точнее, в далекую и загадочную для меня бухту Тикси.
— Полетим пятнадцатого числа, — сказал Бабич. — Можете даже и не звонить. Приходите прямо в аэропорт, с начальником я уже договорился.
С первым пилотом Бабичем я летал по холодным северным трассам не один раз. Это был веселый и добродушный человек. Будто шар в своих пушистых меховых унтах, рыжей собачьей куртке и такой же рыжей уютной шапке, вкатывался он в пилотскую — в ту самую комнатушку, где всегда собирались и болтали про всякую всячину северные летчики.
Войдет, хлопнет рукавицей по колену и скажет:
— Ну, как, хлопцы, живете без меня? Скучаете?
Бабича все любили и за его незлобивый характер и еще за то, что был он замечательный, первоклассный летчик.
Куда только не летал этот Бабич! Заиндевелые крылья его самолета с шумом проносились над полюсом холода Оймяконом, над северным таежным городом якутских искателей алмазов, над крутыми сопками золотых приисков Бодайбо…
Отправиться в путешествие с таким пилотом — одно удовольствие.
Пятнадцатого июня в двенадцать ноль-ноль я приехал в иркутский аэропорт. Поправил мешок за плечами, кашлянул и зашел в пилотскую.
Бабича тут не оказалось. Люди сидели кто где — кто на подоконнике, кто за столом с газетами, кто возле черного с облупившейся крышкой пианино.
И что-то мне показалось, что у летчиков было тут невесело — ни шума, ни гама, ни крепких, занозистых шуток.
— Послушайте, — спросил я пожилого летчика с папиросой в зубах, — не знаете, где Бабич?
Пилот вынул папиросу, посмотрел на красный ноздреватый уголек и пожал плечами.
Так мне ничего и не ответил.
И тогда я подошел к другому пилоту. Он сидел на подоконнике, свесив ногу в черном ботинке, и смотрел на взлетное поле. Там оглушительно ревел, набирая сил, самолет ТУ-104.
Мне показалось, будто я уже где-то видел этого молоденького, с выцветшими рыжими бровями человека. Не то встречался с ним в якутском порту Олекме, не то возле реки Индигирки в маленьком северном поселке Усть-Нере.
Пилот вскинул на меня свои рыжие ресницы, кисло усмехнулся и махнул рукой.
— Беда у вашего дружка, — хрипло сказал он. — Начальник летать ему запретил…
— Как запретил? — опешил я.
— А вот так… Приказал, чтобы шесть месяцев и близко к самолету не подходил. Понятно?
Но я, конечно, ничего не понял. Как же это так: лучший пилот — и запретили…
Летчик слез с подоконника, отвел меня в сторону и вкратце рассказал о Бабиче.
Три дня назад Бабич получил срочное задание — лететь с врачом в деревню Закаменскую. Там в каком-то далеком лесном детдоме заболел мальчик. И этого мальчика надо было доставить в больницу на операцию. И вот, оказывается, Бабич отколол в полете какой-то номер, нарушил летные правила и его за все это убрали с аэропорта.