Вблизи сильных мира сего
Шрифт:
Последний раз я встречал Аджубея в Доме отдыха "Правды", в Пицунде. Кажется, это было в 1983-м или 1984 году. Наш писательский Дом творчества рядом с "Правдинским".
bЯ зашёл в номер моего соседа поэта Михаила Львова. Сидим, беседуем, ждём открытия буфета после вчерашних посиделок. В номер врывается высокий костлявый старик, с обвисшими, как у бульдога, складками на лице. Глаза воспалены, руки дрожат.
— Миша, милый, спасай. Трубы горят. Дай заглотнуть чего-нибудь…
— Да что ты, Алёша, — всполошился деликатный Михаил Давыдович. — Ты же знаешь,
Я уже догадался, что это Аджубей, и был так поражён его видом, что не мог сообразить, как себя вести. "Побежать в свой номер? Но вчера сидели до трёх и, кажется, всё прикончили…" "Попросить? Но у кого?"
— А у вас? — повернул жалкое лицо в мою сторону Аджубей.
Я поднялся и глупо развёл руками.
— Ай, писатели, инженеры… Мать вашу…
Словно от напасти отмахнулся он и скрылся за дверью ванной. Зашумела вода в раковине. Стук зубной щётки о стакан.
Я испуганно глянул на Львова.
— Он что?
Тот грустно пожал плечами и отвернулся к окну.
Через минуту из ванной вышел Аджубей. Вытирая рукавом белые разводы вокруг рта от прохрипел:
— Ну, я пошёл, Мишенька…
— Он что, пасту?
— Да, — горестно кивнул Львов. — Надо, чтобы жена ничего не заметила.
Вот такая грустная встреча…
Но доскажу те сталинградские события, потому что история с моим "дядей" имела своё продолжение.
Уже вечером, после возвращения правительственного лайнера с прогулки по Волге, мы узнали, что катер-трамвайчик с журналистами сразу, как только отошёл от пристани, безнадёжно обездвижился из-за "поломок в моторе". Судно кое-как отдрейфовало к левому песчаному берегу, и там, на отмели, оно простояло все те часы, которые мы плавали по Волге.
Взмыленным механикам удалось "запустить" мотор только тогда, когда правительственный пароход вернулся с ГЭС. Многие журналисты были довольны вынужденным отдыхом. На катере роскошный стол, на берегу отличное купание. Лишь западные журналисты выражали отчаянные протесты. Особенно бунтовала корреспондентка какой-то американской газеты. Она лихо пила водку, ела московскую копчёную колбасу и неистово материлась…
Рассказывали, когда катер причалил, она в знак протеста отказалась покинуть буфет, и дюжие молодцы выводили её под руки.
Ситуация с "застрявшим" катером убедила нас, что угроза Хрущёва не брать в поездку журналистов – в силе. Вагон прессы отцепили от правительсвенного поезда, и его обещают отправить с каким-то другим, идущим на Ростов. А именно туда завтра отправлялась делегация. Успеть к встрече высоких гостей – гарантий никаких.
Выход один – лететь самолётом. Но прямых рейсов Сталинград – Ростов нет, а на проходящие самолёты попасть проблематично. И тогда собкор "Красной Звезды" по Северо-Кавказскому округу, мой давний друг Николай Мельников предложил обратиться к маршалу Ерёменко. С Николаем мы дружили уже лет пять, ещё с Волго-Дона, где он бывал подолгу как спецкор своей газеты.
Разыскали Андрея Ивановича в штабе Сталинградского гарнизона. Коля прячется
Начал правдист Костя Погодин. Все поддакивают. "Выручайте! "Мы хорошие!"
Андрей Иванович мнётся: "Надо ещё выяснить, есть ли на месте свободный борт".
Даёт поручение адъютанту. Канючим. "Нам посоветовали в пресс-группе обратиться лично к вам, товарищ маршал". Ссылаемся на Аджубея. Ерёменко оживляется. Но всё ещё, видно, побаивается высочайшего гнева. И тогда Костя Погодин выкладывает последний "аргумент".
— Товарищ маршал, ну, сделайте доброе дело хотя бы для вашего племянника Володи Ерёменко. — И, вытолкнув меня вперёд, шутливо добавляет: – И страна вас не забудет, а уж мы, газетчики…
— Это откуда ещё такой родственник? — с наигранной строгостью повернулся ко мне. — А ну-ка, покажь паспорт.
Подыгрывая маршалу, я протянул своё тассовское удостоверение.
— Ты гляди, тоже Ерёменко. А откуда родом? Местный, сталинградец, говоришь. Интересно. А батька и матерь с Украины?
— Из Запорожья.
— Казаки? А я – русак, — возвращает мне удостоверение маршал. — Родом из России.
— Так у меня бабушка по отцу курская! — выкрикиваю я под хохот колег.
— Нет. Не стыкуется, — весело качает головой маршал. — Родственные узы не связываются…
Настроение у всех весёлое. Адъютант что-то шепчет на ухо командующему. И тот отдаёт команду отправить всю нашу журналистскую братию военным самолётом в Ростов.
К сожалению, и рассказ об Андрее Ивановиче, как и об Алексее Ивановиче Аджубее, вынужден закончить печально…
Маршал умер в 1970 году на семьдесят восьмом году жизни, официально продолжая службу, но уже в так называемой "райской группе" высших военачальников Министерства обороны.
Как рассказывал мне Симонов, он умер нелепо. В 1971 или 1972 году мне довелось почти месяц лежать с Константином Михайловичем в клинике на Мичуринском проспекте. Мы оба были "ходячие", и по два-три раза в день выходили на прогулки.
К нашим беседам иногда присоединялся Василий Иванович Чуйков – "третий" сталинградец, который также был здесь на излечении. Естественно, много вспоминали и говорили о боях в Сталинграде. Об этом я расскажу в главе о Симонове. Но тогда же зашёл разговор и о моём однофамильце.
"С Андреем Ивановичем я знаком с войны, — сказал Симонов. — Встречались в Сталинграде. И вот тогда я узнал о его тайной страсти – стихах. Тетради со стихами Андрей Иванович присылал мне и после войны. Обычные графоманские вирши, какие пишут многие. Но не все их обнародуют, а маршал стремился".
Я вспомнил жалобы Коли Мельникова, как Ерёменко досаждал ему этими "стихами о войне, которые писал всю жизнь."
А умер Андрей Иванович действительно нелепо. Как и многие старики, маршал страдал жестокими запорами. Лекарства не помогали. И он спасался клизмами. Как-то дома, в ванне он сам проделывал эту процедуру. И вода разорвала ему внутренности.