Вчера-позавчера
Шрифт:
Еще более горестные, чем от отца, письма — от матери. Сонина мама не расточает ей похвал и не вспоминает о ее скрытых талантах, но сетует на нее и на ее братьев и сестер. «Увы! Разве слышали вы что-либо подобное, чтобы взрослые дети перекладывали все заботы о своем пропитании на старого и слабого отца и пальцем бы не пошевелили, дабы облегчить его ношу?! Если свалится ваш отец под тяжестью своего бремени, и вы упадете с ним. И ты, Соня, добавляешь скорбь к его скорби: всякий раз, когда приходит время посылать причитающиеся тебе деньги, вижу я лицо твоего отца, полное горя и муки, ведь нет у него денег. А деньги, высланные тебе сегодня, он взял из доверенных ему вкладов. И дай Бог, чтобы смог он их возвратить, пока не возьмут его за горло, говоря: заплати то, что ты должен! А ты, Соня, живешь себе на Земле Обетованной подобно птицам небесным, что не жнут, не сеют, но все имеют. А что же ты будешь делать, если выпадет град, ведь он может угодить и в птицу, и не будет у нее сил взлететь?!»
Приняла Соня все это близко к сердцу, расстроилась. Вполне может быть, что через месяц-два она останется без копейки, не будет у нее возможности заплатить за квартиру и питание, нечего уж говорить об одежде и обуви. Ничего не останется ей, как только броситься в море. А она жаждет жизни, а жизнь требует денег, а денег нет, а зарабатывать она не привыкла. Была у Сони одна подруга, воспитательница детского сада, которая работала в садике госпожи Гофенштейн. Как-то раз заболела эта воспитательница. Пришла Соня в детский сад и передала директору, что ее помощница не может прийти. Всплеснула госпожа Гофенштейн руками и воскликнула: «Что же мне делать с детьми, ведь у меня только два глаза! А разве можно одной паре глаз уследить за тремя дюжинами мокрых носов?» Поняла Соня, что та в беде, и пожалела ее. Сказала она ей: «Может, я помогу немного госпоже?» И тут же начала заниматься детьми. Привязались они к ней и не отпускали ее, пока не пообещала она им приходить еще. Увидела это директор и сказала ей: «Госпожа Цвайринг, великое предназначение, святое предназначение, высокое предназначение уготовано ей; поражает меня, что она до сих пор не приняла это на себя! Может быть, пожелает госпожа работать со мной — если не ради меня, так ради дорогих и любимых малюток?» Соня приняла предложение. И даже после того, как поправилась ее подруга, продолжала Соня приходить в детский сад. Разделила она свой день: половину — детям и половину — учебе, занятиям немецким языком, чтобы поехать в Берлин совершенствоваться в этой профессии. А так как она занята весь день, сердце ее не свободно для влюбленных.
Соня старается учиться, а учеба не лезет ей в голову. Годы безделья отучили ее держать в руках книгу. Но Соня упорствует в своем решении, и, если падает книга из ее рук, она встает и поднимает ее и семь раз, и десять раз. Жаль ее, Соню, что не дается ей учеба. Особенно тяжел этот немецкий язык. Боже Милосердный! Неужели для того, чтобы немножко с еврейским ребенком в Эрец Исраэль на иврите поговорить, должна воспитательница отправляться из Эрец Исраэль в Берлин и немецкий учить? Но со всеми остальными проблемами Соня справлялась замечательно. Тот, кто видел Соню, играющую с детьми, говорил: счастливы дети, что эта воспитательница занимается с ними. А какие игрушки она делала для них! Не зря хотела Соня поступать в «Бецалель». Есть у нее, у Сони, руки, которым может позавидовать любая воспитательница. Завидуют воспитательницы Соне и интригуют, и, если бы не присущий ей ум, не смогла бы она отстоять себя. Соня — разумная девушка и понимает, как себя вести, умеет приблизить и умеет отдалить, и все делает с умом, так что любой пострадавший от нее возлагает вину на себя, и подвергает себя самокритике, и снова ищет ее близости, но тем сильнее она отталкивает его от себя.
Уже прошло время дождей, и стоит убийственная жара. Солнце в небе плавится в своем собственном огне, и земля — желтая и горячая, а между небом и землей стелется воздух, желтый, как зеркало из начищенной меди, раскаленной в печи, и что-то вроде пришептывающего звука в поднебесной, убаюкивающего человека. Город в дремоте, и море лежит, как мертвое. Каждый, у кого есть возможность, сидит у себя дома, и пьет горячее и холодное, и утирает пот. Но Ицхак бродит, как всегда, между детским садом и домом Сони в надежде: а вдруг он встретит ее.
Дороги полны куч сухого песка, и желтое солнце лежит на них. Стекольщик идет и выкрикивает: «Стекло! Стекло!» А солнечные зайчики выпрыгивают из стекол в его руках и движутся вместе с ним, и йеменские дети бегут за этими сверкающими зайчиками и ловят их руками. Нагруженные ношей верблюды, лежащие на земле, поднимают шеи и встают на свои длинные ноги. Арабы прибывают, одни с фруктами, другие с овощами, и кричат благим матом. Женщины выходят из своих домов купить что-нибудь из овощей и фруктов. Напротив ревут ослы, и бродячая собака лает: гав, гав! Поодаль стоит ребенок, и ладошка его вымазана в саже, а он лупит ею себя по щекам и хохочет.
Идет себе Ицхак и загадывает на Соню. Иногда — выходит к добру, а иногда — выходит не к добру. Говорит Ицхак себе с досадой: кому мешает, если я ее встречу? И поднимает глаза и смотрит: не появилась ли она? Вдруг послышался визг тормозов поезда, очнулся Ицхак и подумал: пришел поезд из Иерусалима. И удивляется, что вспомнился ему Иерусалим, удивляется сам себе, что за все эти годы в Эрец Исраэль ни разу не поднялся он в Иерусалим. Снова принялся загадывать на Соню. Иногда — получается к добру, а иногда — не к добру. Сказал себе Ицхак: неужели даже сейчас я не увижу ее? Поднял глаза и увидел доктора Пикхина. Маленькая трубка у него во рту и врачебная сумка в руке. Стыдно стало Ицхаку, что он слоняется без дела. Повернулся и пошел. Прошел всю улицу Буструс до магазина готового платья, в котором работал Рабинович до своего отъезда из страны. Заглянул Ицхак в магазин и зашел.
Оба владельца магазина сидели за своими приходно-расходными книгами. Тот, что помоложе, поднял глаза и приветливо посмотрел на Ицхака. Но в этой его приветливости заметен был намек: хоть и известно мне, что ты друг Рабиновича, нет у тебя права заходить сюда просто так. Протянул Ицхак руку в сторону рядов с одеждой и сказал: «Мне нужен костюм». И повторил еще раз: «Костюм мне нужен», чтобы тот понял, что пришел он, только чтобы купить себе платье. Вытащил тот, что помоложе, костюм из кучи одежды и сказал: «Раздевайся и примерь!» Только собрался Ицхак примерить брюки, как сказал ему тот, что постарше: «Не стоит. Уж точно они не коротки. А если длинны, ты сможешь подвернуть их края, а когда истреплются, ты сделаешь из лишнего заплаты». Купил Ицхак костюм и нашел его весьма недурным. Пошел дальше и купил себе отглаженную рубашку, похожую на ту, что надевал в день своей алии в Эрец. Рубашка на нем пропотела, нужно было сменить ее на другую; так всегда получается с лишними вещами: мало того что они лишние, так они еще влекут за собой приобретение других лишних вещей. И вся остальная одежда Ицхака тоже неудобна. Новая она, и он еще не привык к ней, но зато она производит впечатление и поэтому он ее носит. Пошел дальше и зашел по пути к Соне, но не застал ее. Чтобы увидеть ее, пошел в садик. Видит его воспитательница и кивает ему, а один из малышей называет его дядей. Ицхак не замечает их, сердце его занято Соней.
И вечером Соня не попадается навстречу Ицхаку, потому что именно тогда приняли Соню в драматическую студию. Она репетирует свою роль в представлении, и нет у нее времени на пустяки. А раз на Ицхаке — нарядный костюм, то он ничего не делает — не занимаются ремеслом в красивой одежде. И в рабочий клуб не ходит, если бы он пришел туда в новом костюме, то вызвал бы недоумение; и у Сладкой Ноги не сидит — барак у того полон хлама и старой рухляди. А так как человек не может без общества, стал он навещать господина Оргелбренда.
Господин Оргелбренд кончает свою работу за час — за два до наступления темноты и возвращается к себе домой обедать. Чиновники обычно не работают больше положенного, в особенности чиновники банков в Эрец Исраэль, весь рабочий день которых шесть или семь часов, и даже в эти часы они частенько не ударяют палец о палец. Каждый час подают им чашку кофе, а между кофе и кофе приносят им лимонад. Итак, кончает господин Оргелбренд свою работу за час — за два до наступления темноты и возвращается к себе домой, и обедает, и сидит у окна, и смотрит на деревья в саду, и курит маленькую трубку. Когда обратился господин Оргелбренд к доктору Пикхину за советом по поводу своих нервов, сказал ему доктор Пикхин: «Ты просишь лекарств? Лекарство я тебе не пропишу, но купи маленькую трубку — когда ты сидишь один у себя в комнате, набей трубку табаком и дыми. И если сегодня ты не почувствуешь вкус курения, то назавтра ты точно получишь удовольствие от курения».
Когда Ицхак приходит, вынимает Оргелбренд трубку изо рта и говорит: «Разве это не чудо? Мой отец не курил, а я сижу и выпускаю дым. А почему я пускаю дым? Потому что доктор Пикхин приказал мне. Знаком ты с Пикхиным? Какова его фамилия [32] — таков он сам, умен и обаятелен. Из билуйцев [33] он. Еще придет поколение, когда будут смотреть на нас, как мы смотрим на билуйцев. Сколько тебе лет, господин Кумар? Двадцать четыре года? Я уверен был, что ты моложе. Тем не менее ты удостоишься того, что на тебя будут показывать пальцем и говорить: вот он, старик из оставшихся старожилов Эрец Исраэль. И все будут смотреть на тебя, как на что-то чудное, потому что каждый, у кого были деньги на билеты, уехал из страны. Не мешает дать нашей алие имя. Если мы покинем Эрец, имя наше останется после нас».
32
Пикеах (иврит) — умен.
33
Билуйцы — члены молодежной организации России, призывавшей к переселению в Эрец Исраэль (80-е гг. XIX в.).