Вчерашняя вечность. Фрагменты XX столетия
Шрифт:
“Козя, чегой-то он делает, а? Сам говорил, сосуд греховный...”
“Клавушка, – лепетал Григорий Петрович, – пойдём со мной...”
“Куда это?”
“На сеновал пойдём”.
Клава вздохнула: “Беда мне с вами... Ладно, – сказала она, – повеселились, и будет. Я домой пошла. Ну вас всех...”
“Клавушка, – всхлипнул мужик, – да куды ты пойдёшь. В такую темень... И дорогу-то небось замело”.
Они вошли в сторожку. В темноте Клава нашарила на столе спички, засветила коптилку. Писатель сидел на топчане. Женщина развязала платок, расстегнула шубейку, сидела на коленях перед печуркой.
“Старик-то
“Ты с ним... у тебя с ним было?” – спросил студент.
“Было, не было, тебе какое дело”.
Она насовала в печурку бумагу, щепу, втолкнула поленья, дверца не закрывалась. Повозившись немного, чиркнула спичкой, подождав, затворила дверцу и опустила защёлку.
“Было, да сплыло”, – сказала она.
“Слушай, а кто же он всё-таки?”
“Петрович? Зачем тебе знать – так уж приспичило? – Она поднялась, отряхнула коленки. – Дезертир, вот кто! Когда война началась, они с бабкой в городе жили. А у них в деревне дом. Успел он попасть на фронт, али нет, не знаю”.
“Сколько ж ему лет?”
“А Бог его знает. Сразу-то не забрали, вроде бы справкой обзавёлся. А потом и до него дошла очередь. Только через месяц он вернулся, говорит, комиссовали, а у самого фальшивый паспорт, на чужое имя, это я точно знаю... Ну вот, пожил немного в деревне, а потом сюда, так всю войну и пересидел. Хи-и-итрый мужик”.
“Ты смотри не говори, – добавила она, – что я тебе рассказывала”.
“Я тоже”, – сказал студент. Сказал неожиданно для самого себя.
“Что – тоже?”
“Убежал. Меня вроде бы собирались арестовать”.
Пламя гудело в печурке, стало тепло. Клава уселась рядом с ним. Теперь она была без платка, встряхнула ореховыми волосами.
“Взопрела. – Она стащила с себя шубейку. – Давай и ты раздевайся. Чего ж ты думаешь, мы не догадались, что ль”.
“О чем догадались?”
“О чём, о чём... Не надо об этом, – зашептала она, – что там с тобой было, никому до этого дела нет... Смотри только, никому больше не говори... Бог с ними со всеми... Обойдётся, забудется. А мы с тобой сейчас поженимся. Давай, сымай”.
Она снова присела перед печкой, железо уже начало багроветь вокруг трубы. Клава отворила рукавицей дверцу, запихнула ещё два полена в огненное чрево.
“А это нам больше не нужно” – и задула коптилку.
“Вот сюда, – шептала она, засовывая к себе под сорочку руку студента. Её грудь с твёрдым соском влилась в его ладонь. – Поласкай, поласкай... и другую тоже... а теперь вот сюда... И я тебя поласкаю”.
Он почувствовал её руку, медленную, гладящую, обнимающую.
“Нет, нет! – сказал он испуганно, – постой!”
“Всё... не буду... Тесно тут... – проговорила она укладываясь на топчан, – ничего, как нибудь... Ну, иди”.
Причащение чаше и огню совершилось в несколько мгновений.
XXIII Слово “документы” в этой стране всегда означает: паспорт
5 марта 1949
Не каждый год, хоть в Азии, хоть в Европе – а где, собственно, помещается наша Россия, в какой части света, никто толком не может объяснить, мы ведь сами часть света, не Европа и не Азия, – не каждый год бывает такая ранняя весна; тебе, приятель, повезло. Вокруг ещё громоздились пласты жёсткого ноздреватого снега, земля не успела расступиться, а небо уже дышало пьяной влагой, и дорога, в хрупком стекле луж, блестела на солнце. Всё с тем же заплечным мешком странник шагал по обочине, всё та же на нём ватная телогрейка, фантастическая, некогда фетровая, шляпа, на ногах кирза. Он предполагал часа через два добраться до деревни. А что там? Свет не без добрых людей, сказала Василиса: недельку-другую проболтаешься, а там, Бог даст, вернёшься. Да, но... Петрович. Это было одно из тех подозрений, которые никогда не удаётся ни подтвердить, ни опровергнуть.
Две ночи подряд выла собака. Птица билась в окошко. В облаках мелькал серебряный месяц. Старуха гадала на червонного короля, выходило – дальняя дорога. Еще ничего никто не знал. Что-то чувствовалось. Через два дня Клавдия явилась с новостью: ждут какое-то начальство. Может, и облава. На кого облава-то? А кто их знает. Люди бают, а я почём знаю. Да что говорят-то? Постановление вышло, слышал кто-то: об усилении мер. Вроде банда объявилась, грабят, поджигают.
Сказала и пожалела. Григорий Петрович, волосатый хозяин, сидя в углу под образами, где он, казалось, проводил всё время, вынес решение: не про нас это. Мы не воры, не разбойники, нас не касаемо. А ты, парень, отседа вали. И Василиса снова: ты там побудь где-нибудь, а потом назад вернёшься. Петрович уточнил: поглядим. Да смотри: о том, где жил, у кого, – никому, понял? Было ясно, что он струсил.
Позже Клава объяснила. Начальство начальством, может, и вправду вышло новое постановление, да не в том дело. “Ты что, не усек, что ли?”
Это была ее версия. Старый козёл возревновал. Но это же не новость, возразил студент.
“Что не новость?”
“Что мы с тобой”.
До сих пор как-то обходилось. Изредка она уступала Петровичу. Даже, пожалуй, не так уж и редко.
“А что поделаешь. Только я прямо сказала: если его прогонишь, на меня больше не рассчитывай, уйду. А потом и вовсе”.
“Что вовсе?”
“Перестала ему давать, вот что!” Значит, почувствовал, что тут настоящая любовь.
Писателя томило неуместное любопытство. Он спросил:
“Скажи, Клава, а кто из нас лучше?”
Она ответила просто:
“Кто лучше умеет? Он”.
“Он?”
“Ну да. Милый, – сказала она, – да разве в этом дело?”
“А я думал”, – пробормотал он.
“Чего ты думал?”
“Что для тебя это важно. Ты такая страстная...”
Она засмеялась.
“Страстная, да. Только это одно дело, а любовь – другое. Учить тебя надо...”
Словом, Петрович ждал повода. Струсить, может, и струсил. Но главное, искал повод избавиться. Только я ему тоже не подстилка, сказала она.
“Ты там побудь немного, – шептала она, – подожди меня. Я к тебе приеду. Я всё приготовила, у меня и деньги есть, и всё. Поедем в Уфу, у меня там тётка живёт. У неё все знакомые. Паспорт тебе другой выправим. Устроишься где-нибудь. Будем жить с тобой...”
Он хотел спросить: а может быть, Григорий Петрович попросту донёс на него? Известил там кого надо. Решил, наконец, от него избавиться.