Вдали от Рюэйля
Шрифт:
— А почему бы мне самой не-дабица-пачота? — вопрошает Люлю Думер.
— Говорю же, он тебя бросит.
— А почему бы не попробовать дабица-пачота одной? Я тоже желаю быть ик богатой ик-ик почитаемой.
Де Цикада вытряхивает пепел на тарелку.
— Тогда надо идти в шлюхи.
— Фигурка у нее ничего, — оценивает Тереза. — Как ты думаешь, Лу-Фифи?
Де Цикада переводит взгляд на Люлю Думер.
— Ничего, — нравоучительно изрекает он.
— А почему, — вопрошает Люлю Думер, — в меня не может влюбиться какой-нибудь богатей, может, даже какой-нибудь принц? Такое же случается.
— Случается, — авторитетно подтверждает Тереза.
— Индийский принц? —
— Почему бы и нет? Они самые богатые, у них белые слоны и брюлики размером с яблоко.
— Он увезет тебя к себе.
— На своей собственной яхте.
— На бело-золотой, я видела такие в бухте Коммерс в Гавре.
— У меня будут слуги, драгоценности и право на жизнь и смерть моих подданных.
— Ты там заскучаешь и захочешь обратно в Понтуаз.
— Вот еще! А потом, я смогу запросто возвращаться во Францию, когда пожелаю.
— Если этого захочет твой раджа.
— О! Он захочет то, чего захочу я.
Де Цикада смотрит на нее и улыбается.
— Голова у нее на месте, — по-отечески изрекает он и добавляет: — Такая милашка далеко пойдет.
— В Аргентину, — подсказывает Тереза.
Люлю Думер улыбается в потолок.
— Любуется своим принцем, витающим в воздухе, — комментирует Тереза.
Люлю Думер смотрит непонятно куда. Указательным пальцем она изящно скребет голову.
— У тебя что, вши? — спрашивает у нее Тереза.
Люлю Думер не отвечает: она очень далеко отсюда.
— У тебя вши? — кричит ей в ухо Тереза.
— У меня? Нет! — отзывается Люлю Думер.
— А у меня были, — говорит Тереза.
— Ну уж поменьше, чем у меня, — говорит де Цикада.
— Лу-Фифи, не хвастайся, — говорит Тереза.
— У меня тоже они были, — говорит Люлю Думер, — когда я была маленькой.
— У меня — в школе, — говорит Тереза.
— У меня — в армии, — говорит де Цикада.
— Возвращаюсь я как-то домой. А мать мне и говорит, Люлю, до чего же ты растрепанная. Причесывает меня. И что же обнаруживает на расческе? Вошь. Причем не одну.
— А мне мать все время говорила, Тереза, что ты все время чешешь голову? Потому что я действительно чесала себе голову. Наконец, она посмотрела, что у меня в волосах. Бог ты мой, сказала мама, да ведь это же вошки!
— А я в армии как-то опускаю рассеянный взгляд на свою тумбочку.
— Меня обмазали какой-то жирной мазью, и она испачкала мне всю подушку.
— Мне выбрили наголо голову и натерли каким-то черным мылом. Было больно, я плакала. А потом надо мной смеялись девчонки, и мальчишки тоже.
— И что же я вижу на этой самой тумбочке?
— В конце концов, всех вшей извели, но потом мне пришлось спать на вонючей подушке.
— Не весело девчонке ходить с бритой головой.
— Но эта вошь была не моя, она перебежала ко мне от соседа, очень неряшливого парня, которого непонятно почему звали Трескаль.
— Странные твари, — замечает Люлю Думер. — И зачем их только Бог создал?
— Это еще что, — замечает де Цикада, — вы знаете только вшей телесных. А если бы вы, как и я, познакомились с бельевой вошью, так вот от нее, дети мои, от нее, милые мои, нет никакого избавления. Приходится убивать их поодиночке или кипятить всю одежду, а это дело нешуточное.
— Проще всего, — говорит Тереза, — давить их ногтем.
— Они при этом хрустят, фу! — поморщилась Люлю Думер.
— Все насекомые хрустят, когда их давишь, — заметила Тереза.
— Люди тоже хрустят, когда их давишь, — заметил де Цикада. — Представь, малышка, что тебя кладут под копер, и если он на тебя упадет, ты тоже хрустнешь.
— Какой ужас! — воскликнула Люлю Думер, поправляя непослушный локон.
Тереза внимательно приглядывается к де Цикаде добрых пять минут, после чего спрашивает:
— С тобой все в порядке?
Де Цикада не отвечает. Тереза переспрашивает:
— Лу-Фифи, с тобой все в порядке?
Вот уже добрые пять минут он выглядел как-то странно. Он мрачнел. Черты его лица обострялись, удлинялись, вытягивались. Люлю Думер ничего не замечала, потому что была не в курсе.
— С тобой все в порядке, Лу-Фифи?
Он трясет головой, что означает «нет». Он дышит совершенно ненормально. Говорить не хочет. Может быть, даже не может. Может быть, даже если бы захотел.
— Хочешь, я сделаю укол?
Он трясет головой, что означает «нет». Теперь он сидит согнувшись, упираясь руками в колени.
— Зря. Ты же сам знаешь, что каждый раз все заканчивается уколом.
Она поясняет Люлю Думер:
— Он каждый раз думает, что онталгия быстро отпустит, но она не отпускает, он каждый раз надеется, ждет до последней минуты, но в итоге все равно приходится прибегать к наркотикам.
Люлю не очень врубается в то, что происходит, но ей становится не по себе. Она боится, что дядька шлепнется на пол и изо рта у него потечет слюна, как это иногда случается с людьми на улице.
Луи-Филипп де Цикада, обоими кулаками опираясь на колени, Луи-Филипп де Цикада, согнувшись, дышит просто ненормально, то есть начинает осознавать свое дыхание из-за того, что в данный момент оно работает неважно. Нельзя сказать, что он, Луи-Филипп де Цикада, задыхается, нет, так сказать нельзя, но в данный момент он удручен; в момент, последовавший за осознанием своего затрудненного дыхания, Луи-Филипп де Цикада удручен сужением легких, легочных мышц, легочных нервов, легочных каналов, легочных сосудов, это что-то вроде удушья, но не того, что сдавливает горло, сжимает глотку сверху, а удушье, которое начинается снизу, которое охватывает одновременно с обеих сторон, это удушье всей грудной клетки, полное сковывание дыхательных путей. А теперь, а теперь становится еще хуже. Это удушье берет не за горло, как если бы мощные руки сжимали шею, нет, это удушье поднимается из мрака диафрагмы, распространяясь от самого паха до трахей, а еще это удушье тоски, крах настроения, кризис сознания. А теперь, а теперь становится еще хуже, ибо это страшнее, чем сковывание, страшнее, чем сдавливание, это — физиологическая пропасть, анатомический кошмар, метафизический ужас, возмущение, стон; сердце бьется слишком быстро, руки судорожно сжимаются, кожа потеет. Луи-Филипп де Цикада подобен рыбе, брошенной на дно лодки, он в отчаянии разевает рот, поскольку чувствует, что сейчас умрет, поскольку чувствует, что уже умирает. Но Луи-Филипп де Цикада, неподвижно застывший в кресле, заброшен в мир, где людям дышится труднее, чем рыбам, выуженным из воды, Луи-Филипп де Цикада не умрет, хотя чувствует, что умирает, он не умрет, по крайней мере, на этот раз, он дышит все глубже и глубже, но его дыхание замирает, уже ничто не проникает в грудь, кажется, он больше не выдержит, и все же он держится. Большой атмосфере, окружающей земной шар, на котором живет Луи-Филипп де Цикада размером с вошь, этой большой атмосфере не удается, хотя он судорожно открывает пасть, беспрестанно увеличивая амплитуду, этой большой атмосфере никак не удается просочиться в его глубины, в глубины человека размером с вошь; там внутри есть маленькое пространство, куда она, большая атмосфера, не проникает вовсе, маленькое, разветвленное, словно два сросшихся дерева, пространство, которое отторгает большую атмосферу.