Вдали от Рюэйля
Шрифт:
Тереза настаивает:
— Ну что? Сделать тебе укол?
Он что-то сипит. Кивает.
— Филонтин или ничтотин?[15]
О, ему уже все равно.
Люлю Думер смотрит на него с жалостью. Бедный дяденька, думает она, даже не в силах выбрать себе лекарство, а ведь лечение — штука серьезная. Тереза идет за шприцем и снадобьем, Тереза идет кипятить воду. Все это время Лу-Фифи продолжает борьбу, свой одиночный бой, свои легочные маневры; обильно течет едкий пот. Взгляд Лу-Фифи уходит в такие дали, которые невозможно даже представить. Бедный, бедный дяденька, думает она, Люлю Думер.
— Готово! —
Он встает. Опираясь на стул, стол, доходит до кровати. Отстегивает подтяжки, расстегивает ширинку, задирает халат, спускает штаны, затем трусы и ложится, продемонстрировав свои ягодицы Люлю Думер, которая думает, да-а, ну и оригиналы же они здесь.
Тереза щупает ягодицу, ищет удобное место, которое в итоге находит, трет кожу ватой, пропитанной спиртом, и раз! втыкает иглу, после чего наркотик медленно вливается в кровь. Бездыханный де Цикада экзальтированно таращится в потолок; у него отсутствующий вид. Выбитый из колеи переживаемой агонией, он истекает потом и судорожно сжимает пальцы. Кажется, он сейчас умрет, судя по его глазам, он уже очень далеко. Нет, он не умрет, нет, он не умрет; проходят удручающие минуты, постепенно удушье отпускает, сжимавшийся панцирь, сдавливавший грудь, дает слабину, и время от времени де Цикаде удается глубоко вздохнуть; проходит еще несколько минут, распростертый плашмя де Цикада дышит более или менее нормально, в забитых слизью легких начинает свистеть и булькать. Лу-Фифи лежит молча и неподвижно.
— Оставить тебя одного? — спрашивает у него Тереза.
Он закрывает глаза, затем их снова открывает, торжественно. Тереза накрывает его одеялом. Уводит Люлю Думер.
Из комнаты Терезы видны бурлящие и блестящие парижские холмы, Люлю Думер смотрит и заявляет:
— Как здесь классно! Провинция может отдыхать.
Тереза достает из-под кровати бутылку шартреза[16].
Протягивает Люлю Думер маленькую чашечку, себе наливает в стакан из-под зубной щетки.
— Сколько сейчас времени? — спрашивает Люлю Думер.
— Одиннадцать часов.
— Уже одиннадцать. И часто тебе приходится его колоть?
— Говори тише, не то разбудишь. Когда он чувствует, что болезнь подступает, или когда я ему нужна, он стучит в стенку, и если я здесь, то иду к нему. Но обычно его прихватывает ночью, а ночью я почти всегда здесь.
— Он тебе платит?
— Он делает мне маленькие подарки, но я бы ухаживала за ним и без этого. По-дружески.
— А что с ним происходит? Штрангулеты[17]?
— Что?
— Штрангулеты. Так это называется у нас в Танкарвиле, в районе Нижней Сены.
— Нет, эта болезнь вряд ли известна вашей деревенщине, поскольку она совсем новая, к тому же экзистенциальная.
— А как ты можешь это объяснить?
— Говорю же тебе, экзистенциальная. Название известно, а вылечить невозможно.
— А вши — тоже болезнь?
— Может быть. Не исключено, что тоже экзистенциальная. Надо спросить у доктора.
— Что бы там ни было, но, судя по всему, бедный старик ужасно страдает.
— Он не такой уж и старый.
— А кто он по профессии?
— Поэт.
— Как Малларме?
— Да.
— Такой же знаменитый?
— В Рюэйле — очень известный, в Нантере[18] и Сюрене — чуть меньше.
— Слушай, а это правда, то, что я прочла в картах?
— Да. Жена его бросила, но не ради другого мужчины.
— А ради чего?
— Подумай.
— Я даже не знала, что такое бывает.
— Да уж, пакость, конечно, но на белом свете чего только не бывает.
— А он все еще любит ее, ну, ту женщину?
— Похоже на то.
Раздается глухой стук в стену.
— Он меня зовет, — сказала Тереза.
Они допили шартрез.
— Извини, малышка, — сказала Тереза, — пойду посмотрю, что ему от меня надо.
Они вышли. Люлю Думер пошла к своей комнате, Тереза вошла к де Цикаде. Лампа у изголовья освещала лицо утопленника, которого вытащили на берег. Де Цикада закрыл глаза.
— Плохо, да? — тихо спросила Тереза.
Де Цикада даже не пошевелился.
— Лу-Фифи, — вполголоса позвала Тереза.
Де Цикада открыл глаза.
— Плохо, да?
— Морфин, — произнес де Цикада.
— Ты хочешь, чтобы я тебя прикончила?
— Морфин, — произнес де Цикада.
— Не хочешь подождать? Может, пройдет само?
— Морфин, — произнес де Цикада.
— Хорошо, сейчас мы тебя доконаем.
— Спасибо, — прошептал де Цикада и устроился поудобнее, вытянувшись во весь рост в расширившемся от укола, экстатическом пространстве.
Наутро у него внутри еще что-то хрипит, нечто с металлическим, вернее, с металлоидным, чуть ли не с серным привкусом, а солнышко уже плывет высоко в небе. Де Цикада, напевая, встает, к раковине идет, наспех умывается, гигиена это не для поэтов, тщательно и изысканно одевается, выходит и недоверчиво принюхивается к свежему воздуху; решается наконец на улицу, в меру проворно, приветствует людей направо-налево, входит в кафе к Артюру, приличное, кстати, заведение, подсаживается за столик к уже сидящему там Сердоболю[19], поскольку тот всегда платит за выпивку, они поздравляют друг друга с хорошей погодой в такой и до чего ж славный денек и заказывают самый крепкий аперитив, известный на тот час.
— Как поживают твои носки? — спрашивает де Цикада.
— Скорее неплохо, — отвечает Сердоболь, который их производит и не имеет на этот счет никаких предрассудков.
Когда-то давным-давно Сердоболь породил на свет оду, одну-единственную оду — было ему лет восемнадцать, он взял в руки перо и целый месяц корпел над восьмисложниками, — с тех пор питал слабость к искусствам, благоговел пред поэзией, пред интеллектуалами, а посему восхищался де Цикадой тем паче, что тот был, похоже, единственным великим человеком в Рюэйле, пусть и не слишком знаменитым, поскольку слава его, судя по всему, не простиралась за пределы этого посредственно пригородного местечка.
— Коль носки поживают неплохо, то неплохо и все остальное, — изрек де Цикада.
— Черт возьми! — рассмеялся Сердоболь. — Носок — один из признаков общественного процветания.
— Прекрасно! — воскликнул де Цикада. — Прекрасно, Сердоболь! А как же поэзия?
— Оставляю ее вам, де Цикада. Вы прекрасно знаете, что я всего лишь бедный мелкий производитель, заурядный буржуа.
Сердоболь искренне восхищался представительностью собеседника, изяществом его плаща, белизной гетра, узлом галстука, длиной волос, шириной черного фетра.