Вдох, выдох

Инош Алана

Так Яна щебетала, поджаривая для Киры яичницу с грудинкой. Яркая, как райская птичка, в цветастом коротком платьице, она порхала по кухне, а Лютова, размякшая от щекочущего и сладкого, хмельного чувства в груди, молча любовалась ею. Она благословляла уста, назвавшие её любимым человеком, и совсем опьянела от счастья. Яйца шкворчали на сковородке, а Яна резала пополам апельсины и давила их на соковыжималке для цитрусовых. Кира не могла оторвать взгляда от этих бесконечно длинных ног, ладонь сама потянулась и легла на тёплую атласную кожу, заскользила выше... Сперва Лютова обомлела: совсем стыд потеряла девка, в таком коротком платье — и без трусов!.. А если ветер? Но в следующий миг намёк на нижнее бельё обнаружился. Не трусы, а

верёвочки с узелками, будто и нет ничего. По смешливым огонькам в глазах Яны Кира поняла: та нарочно такие надела, чтоб подразнить. И у неё это получилось. Янкин смех всколыхнул в Кире острый голодный спазм, и через миг гибкая талия девушки была в кольце объятий Лютовой, а слабые узелки набедренных верёвочек распались от лёгкого рывка.

— Это не трусы, а тетива для лука, — проводив взглядом упавший на пол предмет одежды, сказала Кира.

— Зато как снимать удобно! — хихикала Яна. — В такие мгновения каждая сэкономленная секунда дорога!

— Угу, я оценила, — хмыкнула Кира, беспрепятственно лаская и щекоча открытые — гм, всем ветрам? — местечки под подолом платьица, тоже весьма условным.

Апельсины оранжевыми мячиками покатились по полу, обнажённые ягодицы Яны примялись о кухонный стол, ноги раздвинулись и цепко оплели бёдра Киры. Змеиное кольцо рук, плен ненасытных, раскрепощённых, чётко знающих свои желания губ. Воркующий смешок глухо утопал в горячей глубине поцелуев.

Яичница остыла на сковородке, нетронутый сок желтел в контейнере соковыжималки. Переплетённые в объятиях на смятой постели, Яна с Лютовой целовались и мечтали.

— Каким ты видишь наше будущее? — Яна потёрлась носиком о плечо Киры.

— Ну... У меня своя собственная школа самообороны и фитнес-клуб. Ты — рядом со мной. У нас двое детишек... Мальчик и девочка. — Разомлевшая Лютова зарылась носом в душистые волосы Яны.

Та снова замурлыкала-засмеялась, нажала на кончик носа Киры.

— Думаю, в этом нет ничего неосуществимого.

...Удар в дверь камеры изолятора прервал хрупкий сон. Лютова вздрогнула, воспалённые веки с болью разомкнулись. День или ночь? Под потолком было крошечное окошко, но его заколотили листом железа, так что осталась только узкая щель. Серый свет снаружи — значит, день. Увы, об УДО, на которое так надеялась и которого так ждала сестрёнка, не могло идти и речи: поведение Киры было далековато от примерного.

— Твоя очередь, — ткнули её в бок.

В тесном каменном гробу с единственными откидными нарами и одной скамейкой их набилось девять человек. Девять нарушительниц дисциплины на нескольких квадратных метрах. Как хочешь, так и ютись.

— Сволочи, дайте поспать нормально! — крикнул кто-то.

Стук раздавался через каждые двадцать минут. Ночью их будили реже, раза три. Регулярно врывались с обысками, невзирая на время суток. Кира сомнамбулически поднялась, разминая затёкшее тело, и перебралась с пола на голые нары. И сразу же снова провалилась в сны о Яне. Главное, не вспоминать тетиву для лука и условный подол: всё сразу становится мокрым, а бельё здесь десять раз на дню менять — мягко говоря, проблематично. Тем более, что в баню не выводили. В углу торчала старая ржавая раковина с неисправным, не открывающимся краном, под ней стояло большое пластиковое ведро с холодной водой: хочешь — умывайся, хочешь — пей. О том, чтобы подмыться во время месячных, и речи в таких условиях не шло. Кран не ремонтировался, но воду по утрам приносили свежую — и на том спасибо.

— Слезай, время вышло.

Кира сползла на пол и села у стены на корточки, её место на нарах заняла другая заключённая. Всё здесь было устроено для неудобства и страданий — моральных и телесных. Спиной не очень-то прислонишься: шершавая цементная «шуба» впивалась даже через робу. Озноб накатывал волнами, покрывалась мурашками даже голова, на которой торчала коротенькая щетина, оставшаяся после машинки. К причёскам жёстких требований не было,

но в ШИЗО могли побрить в качестве дополнительного наказания, для подавления духа. Кто-то при этом кричал и бился, кто-то тихо плакал. Сопротивляющихся пристёгивали наручниками. Малочувствительная к таким вещам Кира даже оценила удобство отсутствия волос в плане гигиены, но для тех, кто дорожил своей шевелюрой, это была трагедия. Одна красавица, бывшая обладательница роскошной рыжевато-каштановой гривы, даже от свидания с родными отказалась — настолько ей мучительно стыдно было показаться перед ними в таком виде. Её утешали: главное, голова на месте, а волосы — не зубы, вырастут. Тем более, что такую внешность, как у неё, трудно было чем-то испортить. Состриженные длинные волосы, к слову, не выбрасывали, а продавали на парики: что добру пропадать?

Несмотря на холод, дышалось всё равно трудно из-за тесноты. В туалет не выводили, параша выносилась раз в сутки и издавала удушающий «аромат», вдыхать который приходилось и во время принятия пищи. В столовую не выпускали, просовывали миски с едой в дверное окошечко. Кормили плохо, на таком рационе слабели даже самые задиристые. Это было похоже на то, как палку гнут: давят, давят, пока не крякнет. Кто-то ломался, кто-то выдерживал. Ну ничего, зато Капа сейчас валялась с переломанными рёбрами в больничке и харкала кровью из проколотого лёгкого. Это только когда кости целы, лежать в лазарете сносно. А когда изломанное тело будто зубастый зверь рвёт, а обезболивающие не очень-то дают, жизнь тоже раем не кажется. А вышло это так.

Нюра была хорошенькой и хрупкой, большеглазой, с копной тёмно-каштановых длинных волос. На воле у неё остались муж и ребёнок, а здесь на неё глаз положила Капитолина — или Капитошка, Капа, как её тут называли. Забавно-ласковое «погоняло» странно сочеталось с её грубой, медвежьей наружностью: высокий рост, плотное квадратное туловище, крупные, мужские черты лица, короткая стрижка с бритыми боками и затылком. Работала она здесь грузчиком. Она взяла Нюру под крылышко, подкармливала, защищала. И спала с ней. Нюра была из тех, кому не под силу вынести тяготы жизни в заключении. «Умру здесь», — мерцало в глубине её обречённых глаз. Она нуждалась в поддержке, вот Капа и подставила сильное плечо, но считала её собственностью и люто ревновала. Но кто-то Нюру надоумил, что неплохо бы забеременеть: дескать, заключённым в положении делались послабления режима, питание более разнообразное, врачебная помощь в любое время. Возможность это осуществить представилась ей в виде приехавшего на длительное свидание мужа.

Муж уехал, а Нюра потом светила подбитым глазом: Капитошка была страшной собственницей. Муж, не муж — неважно. Нюра в этих стенах принадлежала ей, и точка. Никто на эти «знаки частной собственности» не обращал особого внимания: милые бранятся, как говорится. А однажды, занимаясь на спортплощадке под чистым весенним небом, Лютова услышала из разговора двух зэчек, что Нюра загремела в больничку с побоями, выкидышем и кровотечением. Это было делом рук Капы, причём для самой любительницы рукоприкладства не последовало никакого наказания.

Многие здесь «стучали». Кому-то это было положено по должности (дневальные, бригадиры), а кто-то делал это просто из вредности, из мести или просто чтоб выслужиться перед начальством и поскорее выйти по УДО. Капа была ценным источником информации для администрации. Кира соскочила с турника и пошла искать Свету-самбистку. Та, выслушав суть дела, согласилась, что Капа уж совсем распоясалась от безнаказанности.

— Оборзела маленько, есть такое. Вот только нам с тобой это дорого обойтись может, — щурясь вдаль, добавила она. — Нюрку, может, и жалко, да своя рубашка ближе к телу. Ты-то, может, и лёгким испугом отделаешься, ты же у нас личный тренер начальницы... Как же она без тренировок-то? А вот мне все пятнадцать суток кондея выпишут. А оно мне надо? Неохота спать по очереди и парашу нюхать.