Вдох, выдох
Шрифт:
Затаившаяся в организме хворь не заставила себя ждать. На третий день Лютова, мокрая от проливного пота, тряслась в изнуряющей лихорадке и корчилась на нарах от боли в животе и пояснице. От дрожи стучали зубы, голова болела до рвоты, временами Киру накрывало муторное забытьё наподобие сна, но и оно не избавляло от выкручивающей нутро тошноты, которая чувствовалась даже сквозь эту мучительную псевдо-дрёму. Моча еле-еле отходила крошечными порциями, будто кто-то внутри вентиль прикрутил, и организм отравлялся собственными отходами.
— Айболита надо звать, — встревожились сокамерницы. — А то кони двинет.
На сей раз их было всего трое в камере — всё ж посвободнее, чем в прошлый раз, когда их натолкали вдевятером в крохотную одиночку. Кричали, барабанили ногами в дверь — бесполезно. Грубый
— Не надо, — еле шевеля сухими губами, промямлила Лютова. — Огребёте ведь... До вечерней кормёжки как-нибудь дотяну.
— А если не дотянешь? — был ответ. И шум возобновился: — Эй, вы фашисты грёбаные! Да позовите вы айболита, мать вашу, человек загибается! — И поток матерной ругани.
Лютова, стуча зубами, то ныряла в тошнотворную муть, то выскакивала поплавком на поверхность. Голова в полубреду перекатывалась по засаленной, тощей подушке, одной на троих. Кожей чуяла Кира, что эта затея добром не кончится. Что там — Капа, что здесь — погибель... Безнадёга, вилы, куда ни кинься. Знала б Янка... Нет, лучше б не знала. Не верилось Кире, что та не забудет, не поставит крест, дождётся, останется верной. И от этого было ещё тошнотворней, ещё гаже, хотя, казалось бы — куда уж хуже! Это дно, это конец. И ей на этом дне суждено сгнить. Только сестрёнка поплачет о ней...
Сокамерницы всё же докричались. Докричались до того, что в камеру ворвалась охрана и отходила их дубинками. На Лютову тоже орали, трясли её и материли, приказывая встать, но она смогла только безжизненно растянуться на холодном полу — бледная до синевы под глазами, вся блестящая от обильного пота. Мокрая, мертвенная, как белый воск, кожа, приоткрытый рот, ввалившиеся невменяемые глаза — та ещё картинка, такое невозможно симулировать.
Медиков всё-таки вызвали, опасаясь заразной инфекции. Из ШИЗО Киру перевели прямиком на больничную койку с температурой сорок один градус и диагнозом — острый пиелонефрит. Ей сделали катетеризацию почки, ввели жаропонижающее и немедленно начали колоть лошадиные дозы антибиотиков, и спустя тридцать шесть часов температура пошла на спад.
Мысли Лютову посещали не самые радужные... Сейчас ей удалось уйти от расправы, но сколько ещё будет продолжаться эта кровная месть? Вечно прятаться от Капы в ШИЗО — невозможно. Варианта было, собственно, только два: или каким-то невероятным образом выйти победителем, или сгинуть в этих стенах. Сцепив зубы и собрав всю волю и мужество, Кира выбрала первое. И выздоровела. Может быть, этому способствовал также и врач с символичным именем — Фёдор Петрович. Этот гуманный и внимательный к больным человек продолжал традиции своего тёзки, доктора Гааза, прозванного «святым доктором» за его заботы об осуждённых. Он не делал различий между своими подопечными, для него все они были в равной степени людьми. Что-то было в нём такое, отчего ни у одной заключённой не поворачивался язык сказать ему грубое или дерзкое слово — даже самые отпетые, прожжённые особы чтили его, как отца родного. Высокий, полноватый, с небольшой седеющей бородкой, он обращался ко всем пациенткам «голубушка» и уделял им ровно столько своего внимания, сколько требовал каждый случай, и ни минутой меньше. Кире, охваченной лихорадочным бредом, он показался склонившимся над ней огромным айсбергом в золотистых очках — из-за белого халата.
— Ну-с, что у нас тут стряслось? — проговорил Фёдор Петрович, листая медкарту Лютовой. — Цистит? Конечно, толком не долеченный... Ну, всё с вами тогда понятно, голубушка. У вас восходящая инфекция, вы схватили почечное воспаление. — И добродушно пожурил: — Экая вы беспокойная личность! Всё б вам буянить да в ШИЗО попадать! Что ж, дорогуша, будем вам колоть антибиотики.
Прозвучало это так душевно, по-домашнему, почти по-родственному, что в горящую жаром и разламывающуюся от боли голову Лютовой закралась обречённая мысль: наверное, у самых страшных палачей вот такое же приятное, располагающее обхождение. Говорят,
Только когда болезнь начала действительно отступать, Лютова поверила, что подобные врачи, как Фёдор Петрович, вообще бывают. Она и на воле-то таких не видела.
После выписки её ждала поразительная новость: Капы не стало, окочурилась. Подробности Кире рассказала в спортзале Белка, на глазах у которой это и случилось. Во время упражнения со штангой у Капы лопнул в мозгу сосуд, произошло обширное кровоизлияние. До больнички её не довезли.
— Бог тебя спас, — коротко подытожила Белка. — Если не веришь, самое время уверовать.
Безутешная вдова Капы, Нюра, после смерти своей супруги и защитницы ходила как потерянная, а потом к той же Белке и прибилась. Что поделать — не могла она без сильного плеча.
Что греха таить? От этой новости Лютова испытала облегчение. И ни капли жалости. Впрочем, лёгкий холодок всё же дохнул в спину: был человек — и нет человека. Не по себе делалось от мысли, что тот «несчастный случай» со штангой стал как бы репетицией настоящего конца Капы.
Родители не писали и не навещали, если не считать единственного раза в СИЗО, когда мать сокрушалась, что Кира загубила их репутацию. Звонки родным разрешались по графику, но поговорить Кире удавалось только с сестрёнкой. С её слов Лютова поняла, что родители решили вычеркнуть старшую дочь из своей жизни. Но посылки из дома ей приходили регулярно: их отправляла преданная Нина — Кнопка. Также она пополняла лицевой счёт Киры. Не бог весть какое богатство, но на некоторое улучшение быта хватало, можно было разжиться в местном магазинчике едой поприличнее и кое-какими необходимыми вещами. Младшая сестра собиралась приехать даже без учёта мнения родителей, но Кира решила, что им достаточно звонков, и запретила ей приезжать. Она скучала по сестрёнке, но хотелось оградить девчонку от тяжёлых впечатлений. От неё же Кира узнала, что Яна пропала — вернее, её похитили, требовали выкуп в двадцать миллионов долларов. У матери такие деньги были, и она заплатила, но Яну не вернули...
— Замуж за своего Антона она так и не вышла, — рассказала Нина. — Послала подальше и его, и мамашу. А потом случилось это похищение... Больше я ничего не знаю, Кирюш. Теперь вот ещё и о ней думаю... Мы ведь с ней подружились, она меня на машине туда-сюда подвозила... Где она, жива ли — никто не знает.
— «Ищут пожарные, ищет милиция», — мрачно усмехнулась Лютова.
Что-то подсказывало ей, что там всё не так-то просто... Её девочка была не из тех, кто позволяет себя безнаказанно похищать.
— Деньги на посылки и переводы для тебя Яна мне дала, — призналась сестра. — Своих средств у меня пока маловато, а родители не собираются тебе помогать.
Сердце Киры дрогнуло горьковато-сладко. Мать, узнав об этих деньгах, потребовала, чтобы Нина вернула их Яне, но сестрёнка проявила твёрдость. И продолжала стойко держать оборону — даже ценой напряжённых, испортившихся отношений с матерью. Каждый месяц она переводила на счёт Лютовой небольшие суммы, посылки отправляла с той же частотой. Она удивлялась, зачем Кире так много мыла, чая, сигарет. Особенно последних, ведь Кира не курила... Лютова не вдавалась в подробности. Всё вышеназванное здесь было своего рода валютой, средством натурального обмена — не хуже денег. Она лишь втолковывала сестрёнке, что не нужно высылать всё самое лучшее и дорогое, сойдёт и дешёвое, зато побольше за те же деньги. Очень востребовано было и то, что шло к чаю: печенье, конфеты, шоколад. Опять же самый простенький и дешёвый, лишь бы шоколадом пахнул. Но несмотря на эти наставления, Кира нет-нет да и обнаруживала в посылках какие-нибудь деликатесы или дорогостоящее мыло, шампуни, кремы. Просьбы тратить деньги разумно и экономно приводили Нину в недоумение и огорчение. Лютова терпеливо и ласково повторила ей: