Вдохнуть. и! не! ды!шать!
Шрифт:
Каждый вечер, в семь часов, бабушка включала телевизор и усаживалась в кресле, под торшером. Дед тоже приходил в комнату, садился на стул, ставил локоть на полированный стол, прикладывал полусогнутую ладонь к уху и подавался вперед — он плохо слышал.
Показывали передачу «Сегодня в мире».
«Ужас-ужас!» — потрясенно шептала бабушка.
«А!» — сдавленно восклицал дед.
В комнате царила гармония.
Я не помню, чтобы бабушка с дедом ссорились.
Разговаривали они тоже очень мало. Может быть, они не хотели говорить в моем присутствии. «Мэн дарф ништ рэден!» [4] —
4
Нельзя разговаривать! (идиш)
А может, слова были им уже не нужны.
Однажды дед исчез. Ушел за покупками и не вернулся домой. На третий день поисков почерневшая, осунувшаяся бабушка, подчинившись какому-то наитию, поехала на дачу. Дед полол клубнику. «Понимаешь, Тиля, — сказал он жене, — я шел и вспомнил, что забыл перекрыть в саду воду. Поехал сюда, думал сразу же и вернусь. А тут — столько работы. Пришлось задержаться». Я не знаю, что ответила ему бабушка. Может быть, она не сказала ему вообще ничего. И лицо ее оставалось обреченно-невозмутимым. С таким же лицом она, наверное, подняла пробитую бычьим рогом сумку и продолжила свой путь на дачу в сгущавшихся сумерках.
Бабушка собирала библиотеку из подписных изданий, аккуратно расставляя в шкафу полученные по открыткам из книжного магазина томики. Вальтер Скотт был красным в мелких черных лилиях, Марк Твен — синим, Диккенс — темно-зеленым, Алексей Толстой — светло-желтым, а Конан Дойль — черным с красными буквами. Когда дед шел спать, он брал из шкафа книгу — всегда Стефана Цвейга или Мопассана. Еще он любил читать газету «Факты и аргументы».
У бабушки в шкафу лежала специальная сумочка — чтобы брать с собой в театр сменную обувь. Был у нее и театральный бинокль. Мне разрешали в него смотреть.
Я не помню, чтобы бабушка с дедом ходили в театр или кино. Они выходили вместе из дому, только чтобы пойти в гости к родственникам. Бабушка очень любила своих родственников. Интересовалась их делами. Писала им письма. Сопереживала им. Родственников становилось все меньше.
Бабушка умерла в восемьдесят четыре года. Когда ее не стало, с дедом случился микроинфаркт. До этого он никогда не жаловался на сердце.
После ее смерти дед увлекся банковскими операциями. Отдавался им со страстью диккенсовских героев из собранных бабушкой по подписке томиков в тусклых переплетах. Он распределял свои немногочисленные сбережения по разным банкам, внимательно следя за процентами. Когда случился дефолт, мы боялись, что он этого не переживет. Но все обошлось. Вероятно, умение перелистывать страницу и было истинным секретом его здоровья.
Дед пережил бабушку на десять лет. Он приехал в Израиль, обзавелся новыми костюмами и, прикрепив к ним ордена, ходил на заседания клуба ветеранов Великой Отечественной. У него появилось много знакомых. «Здорово, Арон!» — кричали ему приятели через улицу. «Приветствую!» — отвечал им дед, подняв палку для ходьбы. Как у многих слабослышащих людей, у него был очень громкий голос.
Однажды я слышала, как он звонил кому-то в Москву.
«Михаил, алло! Алло! Михаил, это ты? — кричал в трубку дед. — Как дела? Скажи, Майданек умер? Майданек умер? А ты как?» Мне стало страшно.
Это была фамилия их общего приятеля; я не сразу это поняла.
Майданек был жив.
Тимофей Шевяков (tarlith)
Августовский лес
Командировка в Польшу удалась на славу. Во-первых, встречи в Гданьске и Ольштыне завершились подписанием контрактов — хороших, денежных. Предыдущим вечером мы с Ильей делили шкуру того самого медведя — доля-то с прибыли, почитай, уже в кармане — приятно утяжеляет кредитную карточку. Второй плюс поездки был в том, что Ярослав — холодный и чопорный поляк, представитель наших партнеров — вне переговоров оказался очень приятным человеком. И даже пригласил нас съездить на выходных «по грибы». Ну, а в-третьих, Польша в самом конце августа тепла и приятна — с погодой нам повезло просто запредельно. Никаких дождей, тепло, сухо — можно и задержаться на два дня. Ничего это не меняет.
29-го, в субботу утром мы уже ехали в загородный дом Ярослава — как он сказал, принадлежавший его семье больше ста лет.
— Как деревушка-то называется?
— Мушаки.
— Забавное название…
За таким ни к чему не обязывающим трепом и доехали до «усадьбы». Пока разгружались, да пили чай, миновал полдень. До леса было километра два, а до заветной полянки — еще четыре. За успех мероприятия грех было не хлопнуть по стопочке.
— Здравствуйте, молодые люди.
По лестнице спускался высокий, слегка сутулящийся старик.
— Познакомьтесь, это мой дедушка Ян, а это мои партнеры по бизнесу из Петербурга.
— Илья.
— Степан.
Ян пожал мою руку своей — сухой на ощупь, костистой и какой-то хрупкой, что ли. На вид ему было лет семьдесят, а сколько на самом деле — бог весть.
— Я воевал вместе с русскими, а потом и работал в Союзе. Рад слышать русскую речь у себя дома. Поверьте, наше поколение очень хорошо относится к русским, не то что…
Старик бросил взгляд на внука:
— Далеко ли собрались, Панове?
— Да мы, дедушка, за грибами… И шашлычок хотим… В лесу…
Дед резко выпрямился, лицо его стало каким-то землистым, старым, изрытым окопами-моршинами. Он постарел прямо на наших глазах.
— Не надо. Давайте посидим, поговорим, а на следующих выходных вы пойдете за грибами… А шашлык можно сделать во дворе.
— Что ты, дед? Какие следующие выходные? Панове завтра вечером улетают в Россию! Как же я их оставлю без грибов? Я же обещал!
Ярослав бегал по гостиной, взмахивал руками, и было видно, что он жутко нервничает. Илья даже плечом дернул — не было такого. Не было даже на самом жестком этапе переговоров, когда мы его давали вдвоем. Сидел тогда, холодный и прямой, как палка, слова сквозь зубы цедил. Очень хотелось дать ему в рожу. А тут такое. «Деда боится», — взглядом показал я. Мой коллега еще раз дернул плечом и как-то скривился. Ну да. Бояться можешь хоть до дрожи, но зачем это показывать при всех?
— Нет. Решено. Мы идем. Если что, заночуем у Иржи в Вали.