Вдоль по памяти. Люди и звери моего детства. Бирюзовое небо детства. Шрамы на памяти
Шрифт:
– Сильная простуда. Может и воспаление. Парить ноги, банки, на улице не работать. Водку не пить, лежать в тепле.
Вытащив из баула стеклянную трубочку с кальцексом, отсыпал несколько таблеток.
– Если не полегчает, будем колоть камфару.
На столе уже стояла, предусмотрительно поставленная женой Яська - Анелькой, бутылка самогона, несколько кусочков сала и порезанный лук на тарелочке. Ясь налил стопку доверху и снова закрыл бутылку пробкой из кукурузного кочана. Дохтор, взяв стопку, тут же положил ее обратно:
– Знаете, вам можно пятьдесят
Ясько с Анелькой переглянулись. Анелька достала еще одну стопку. Чокнувшись, выпили за здоровье. Закусив кусочком сала, Петр Поликарпович закурил самокрутку. Других табачных изделий в селе не водилось. Анелька приготовилась убирать со стола. Докурив самокрутку, дохтор произнес:
– Вам можно еще тридцать граммов...
Через неполных два года Петра Поликарповича Ковалева перевели в Дондюшаны. Вскоре он умер. Его жена, выйдя на пенсию, еще несколько лет продолжала работать акушеркой. Их старшая дочь, Тамара Петровна, всю жизнь проработала библиотекарем. Младшая инвалид детства. Обе давно на пенсии.
Следующего фельдшера по фамилии Время, смутно, но помню. Лет сорока, очень худой, с землистым цветом лица. Улыбки его никто не помнит. Ходил в длинном черном пардесси (легкое пальто) и такой же черной шляпе. Он не пил и не курил. Временами его одолевал натужный мучительный кашель.
По воспоминаниям сельчан, к работе относился с педантизмом, особенно к прививкам у детей. Во время его работы в селе, в качестве акушерки была направлена Лидия Ивановна Бунчукова, бывшая операционная медсестра военного госпиталя.
В пятьдесят третьем Время был переведен в Дондюшаны, как и Ковалев. Спустя несколько лет мучительно умер от тяжелого легочного кровотечения. Дом, выстроенный им совместно с сестрой его жены, до сих пор стоит наискось напротив поликлиники. Там живут уже совершенно другие люди.
В том же пятьдесят третьем с Кубани в село прибыла семья медработников. Фамилии их никто не помнит. Тем более, что фамилии мужа и жены, по словам старожилов, якобы были разными. Велико было удивление сельчан, когда они узнали, что в Елизаветовку прибыл настоящий врач-хирург, лишенный диплома за хронический алкоголизм. Звали его Владимир Николаевич.
Жену его звали Полина Павловна. Это была тихая немногословная смуглая женщина с необычайно длинной шеей. Волосы, к удивлению сельских женщин, она не заплетала, а укладывала в виде высокой пирамиды, неясно как державшейся на ее небольшой голове. Кроме того, что Полина Павловна тянула на себе всю работу в медпункте, она была великолепной портнихой. Сначала я приходил к ним с мамой, которая заказывала рубашки для брата и всю одежду для меня.
Потом я стал приходить один. Подолгу играл с ее сыном Витей, младше меня на три года. Запомнилась Полина Павловна в одном положении - сидящей за швейной машиной на фоне окна, выходящего на солнечную сторону. Ее профиль, темнеющий на ослепительном фоне окна, небольшой с горбинкой нос и длинная шея вспомнились через много лет, когда я увидел большой чеканный портрет Нефертити.
Первый раз я увидел Владимира Николаевича сидящим за невысоким столиком возле медпункта. Скрупулезно разметив карандашом красную пачку сигарет "Прима", острым перочинным ножом разрезал пачку с сигаретами строго пополам. Одну половину пачки он прижимал резинкой блестящего портсигара, а другую отправлял на высокую полочку коридорчика их квартиры, находящейся в одном доме с медпунктом и сельским советом.
Половину сигареты он заправлял в деревянный мундштук, зажигал и медленно курил, наблюдая за струйками голубого дыма. Докурив сигарету, Владимир Николаевич негромко хлопал ладонями и из зажатого между указательным и средним пальцем мундштука вылетал окурок, за которым появлялось увеличивающееся колечко дыма.
Больных принимала, в основном Полина Павловна, отпуская лекарства, делая уколы и выписывая направления. В некоторых случаях, особенно, если больной жаловался на боли в животе, она стучала в забитые двери, когда-то соединявшие медпункт и квартиру.
Немного погодя, появлялся Владимир Николаевич. Ощупав живот, стукал по животу пальцем о палец, поворачивая поочередно больного на бок, снова стучал, слушал. Наше весьма неделикатное присутствие ему не мешало. Затем давал назначения. Иногда, ощупав, вызывал дежурного по сельсовету и посылал его за ездовым председательской брички. Больного увозили в Тырново для операции.
Однажды я увидел Владимира Николаевича сидящим на стуле под кустом сирени за домом. Прижав подбородком скрипку, он играл какую-то тихую мелодию. Скрипка, казалось, женским голосом выговаривала песню, словно жалуясь на кого-то непонятными и тоскливыми словами. Светлые волосы доктора рассыпались в прямом проборе, глаза его были закрыты.
Полина Павловна стояла в коридорчике спиной к окну. Внезапно руки ее закрыли лицо, поднятые плечи затряслись. Она стремительно скрылась в дверях комнаты...
О виртуозной игре Владимира Николаевича на скрипке вспомнил и его ближайший тогда сосед, ныне крымчанин Виктор Викторович Грамма. Двенадцатилетним подростком, одаренный музыкальными способностями, Виктор пел под аккомпанемент Владимира Николаевича песни самых разных жанров. Через шестьдесят лет Виктор помог уточнить имя доктора - скрипача.
Время от времени Владимир Николаевич одевал тщательно наглаженный светло-серый костюм, завязывал синий в косую полоску галстук, обувал рыжие блестящие туфли и куда-то уезжал с коричневым портфелем в руке.
– За дипломом - коротко говорили в селе.
Вернувшись, он запивал тяжело и надолго. Полина Павловна стала появляться на работе с тщательно припудренным синяком под глазом, либо на предплечьях. Витя осунулся, побледнел. Целыми днями молча слонялся между скамейками у сельского клуба. Марчиха, пожилая чистоплотная женщина, всю жизнь проработавшая санитаркой, забирала Витю к себе домой покормить.
Однажды Владимир Николаевич собрался. Кроме портфеля, он нес к бричке небольшой чемодан. Уехал навсегда.