Вдруг выпал снег. Год любви
Шрифт:
— Да что тут говорить, — вздернулся Онисим. — Великомученик ты. Лицо-то у тебя худющее, хоть икону пиши.
— Ничего, отъемся.
Отец перевел взгляд на меня, смотрел без злобы, но и без внимания, как на стену. Я подумал, что он пообещает мне оторвать голову, но он не пообещал. Сказал равнодушно:
— Козу купить надо.
Я был совершенно потрясен этими словами, однако, помня о своем вчерашнем возвращении, безропотно кивнул.
— Молоко пить буду, — пояснил отец.
Я опять кивнул. Над соседней горой низко висел туман.
Опираясь на палку, вышел Домбровский. Он был в старой куртке с облезшим плюшевым воротником. Я громко сказал:
— Здравствуйте, Станислав Любомирович.
— Доброе утро, Антон. Что это у вас сегодня так шумно?
— Отец из больницы приехал. Котов бьет.
— Нынешней весной развелось чрезвычайно много животных, — сказал Домбровский. — Спать не дают.
Отец встал с табурета, поклонился Домбровскому.
— Совершенно верно говорите, Станислав Любомирович. Два дня срока — всех ликвидирую. Одного Маркиза на развод оставлю.
— Как ваше здоровье, Федор Иванович? — спросил Домбровский, подходя к забору. — Лучше?
— Так точно. Припадков уже сорок один день не было, — с радостной улыбкой отрапортовал отец.
— Условия в больнице хорошие? — негромко кашлянул в кулак Станислав Любомирович. Мне показалось, что ему нездоровится.
— Так точно. Три этажа, тридцать девять палат. Окна выходят на юго-запад. Высота палат четыре метра двадцать сантиметров. Питание четырехразовое. Расклад меню…
— Меню для вас, — перебил отца ошеломленный цифрами Домбровский, — самое лучшее — свежий воздух, солнце, море.
— И козье молоко. Шестьсот граммов утром, четыреста вечером…
— Это точно, — вздохнул Онисим. — Шестьсот граммов утром, четыреста вечером… Премного извиняюсь, пан учитель, вы, случаем, вино не давите?
— Недосуг, — сухо ответил Домбровский.
— Жаль. Соседка Танька давит. Но и дерет за него, словно не вино это, а Христовы слезы.
— Ладно, — сказал отец. — Обстановка следующая. Сейчас одеваемся. Следуем на базар, там принимаем пищу. Покупаем козу. Ориентиры: длина козы не менее ста сорока сантиметров, рога — от двадцати пяти до тридцати.
— Цвет? — спросил Онисим. — Какой цвет?
— Цвет не имеет значения, — заявил отец. И добавил: — Антон, захвати рулетку.
Нельзя сказать, что базар в нашем городе был захудалый, однако толкучка собиралась только по воскресеньям. Продавали разную чепуху, мало кому нужную. А в основном громко говорили, спорили, пытаясь выдать черное за белое, старое за новое, немодное за модное…
Перед базаром в рядочек выстроились фанерные ларьки. Каждую весну их красили яркой краской, преимущественно желтой и голубой. Вдоль тротуара росли мимозы. Они бросали хорошую тень. А в ларьках продавалось свежее пиво и другие прохладительные напитки, поэтому здесь всегда толпилось много мужчин. Вдоль забора, что виднелся между
Онисим задушевно сказал:
— Пиво у вас в городе — просто очень высокого качества. И что очень важно — не мутное.
— Мутным бывает не только пиво, — ответил отец, не замедляя шага.
— Справедливо отмечено, — кивнул Онисим и придержал меня за руку. — Но вот читал я, где читал — не помню, или кто мне рассказывал, что литр пива заменяет тарелку супа. А суп нам, подтверди, Антон, варить не из чего, потому как не имеем мы ни картошки, ни лука, ни масла. И морковки не имеем тоже. В наличии у нас банка соли и немного хамсы.
— Работать надо, — сказал отец. — Работать или побираться. Ты же, старец, хочешь святым духом жить и не молиться.
— Если хочешь знать, Федор, я этими руками могу корабль построить. — Онисим растопырил пальцы, резко вытянув вперед руки.
Шедшая навстречу нам баба в стеганке и кирзачах шарахнулась в сторону, выкрикнула злобно:
— Попробуй цапни!
На нее никто не обратил внимания. Отец сказал:
— Ты лучше самолет построй. И лети туда, где на деревьях булки растут и конфеты тоже.
— Конфетам я не едок, — покладисто объяснил Онисим. — А кружечка пивка нам бы не повредила.
— Мне алкоголь нельзя, — заявил отец и болезненно сморщился. Козырек его офицерской фуражки съехал набок. А китель заметно провисал в плечах: все-таки здорово похудел отец в больнице.
— Между прочим, — не унимался Онисим, — в этом голубом киоске, окромя пива, очень хорошая вода есть, по прозвищу «боржоми».
Отец резко остановился. Повернулся налево, щелкнув каблуками, точно на строевой подготовке. Сказал, понюхав воздух:
— «Боржоми» можно. «Боржоми» нужно купить целый ящик.
— Сначала козу, — уныло подсказал я.
— Так точно, — подтвердил свое прежнее решение отец.
Качнувшись будто маятник, старец Онисим прошмыгнул между двумя отчаянно спорившими адыгейцами и торопливо засеменил к киоску, видимо опасаясь, что отец вновь передумает и заспешит на рынок за козой.
Но духота сгущалась, влажная, жаркая. Мысль о стакане холодного «боржоми», конечно, не могла уже оставить отца так просто, вдруг. Выпятив худую грудь, он пошел вслед за Онисимом.
Когда мы втиснулись в низкий и тесный киоск, где было еще более душно, чем на улице, там уже сдували с кружек пену четверо мужчин. Онисим потирал руки у прилавка, вкрадчиво говорил:
— Я прошу тебя, хорошая, налить две кружки. Чтоб, как по законам советской торговли, пена, цирлих-манирлих, клубилась в пределах нормы… И еще попрошу тебя, хорошая, налить в чистый стакан холодного «боржоми».
— У меня все стаканы чистые, — прорычала «хорошая».
Подвинула кружки рывком, без всякого уважения. Пены в них — ровно половина. Онисим заморгал глазками — наивный ребенок, — ладонью отстранил свою кружку: