Вдруг выпал снег. Год любви

Серая безликость дождя над жухлыми тротуарами, закутанный в липкую, мутноватую пелену сквер, а там, впереди, за облезшим рестораном «Чайка», за дровяным складом и пакгаузами, — море, продрогшее, насупившееся. Волны, грязноватые и невысокие, идут широко, одна за другой, с брызгами и бормотанием, шумным, тягучим. Скребутся о прибрежную гальку, лопаясь белой пеной, похожей на мыльные пузыри.

Весна 1949 года… Весна ли? От одного вида слякоти начинает холодить между лопатками под шинелью. А если ношеная отцовская шинель, которую я еще осенью укоротил на две ладони, промокла, точнее, набухла, то впору выбивать дробь зубами, прыгать, поеживаясь. Я не прыгаю: слишком ленив для этого. Но зубы, кажется, стучат. Они ведь могут стучать сами по себе.

Протяжно гудит паровоз. Клубами пара, огромными, белыми, пинает дождь и серость. Мокрые вагоны послушно движутся впереди паровоза, как козы впереди пастуха, когда он гонит их в горы на пастбище по нашей высокой улице, щелкая кнутом и время от времени дудя в рожок, длинно, громко, так что его слышно на трех-четырех соседних улицах.

Колеса вертятся медленно, словно ощупывают рельсы. Дорога от железнодорожной станции в порт, к пакгаузам, все-таки запущена. Шпалы в грязи лежат давнишние — еще довоенные, и рельсы прогибаются под колесами вверх-вниз, точно дышат.

А что, если положить голову вот под это черное от мазута колесо, над которым короткий борт и белой краской написано: «Тормоз Вестингауза»? Что будет тогда?

Во всяком случае, не будет холода, стыда, растерянности…

— Заразы, — сказала тетка Таня и поставила ведро со свежей, еще шевелящейся хамсой на мокрую желтую глину, которой всегда была знаменита наша улица. — Пять лет человеку вляпать. И можно сказать, ни за что.

Я кивнул. Я знал, что вчера эта толстоватая, но энергичная соседка говорила совершенно противоположное: дескать, продавцов вообще всех надо пересажать. Однако сегодня она жалела меня. И мою мать. И возможно, даже не возможно, а скорее всего это была искренняя жалость, искренняя для этого часа, минуты, момента, потому что душа у тетки Тани была подобна нашей кавказской погоде. Солнце в ней появлялось и светило так

— Што? — в нос спросил Прокоша, муж тетки Тани, которого на улице и в городе все знали под кличкой Глухой. — Засудили?

Он вылез из подвала с трехлитровым баллоном темного виноградного вина и прижимал его к груди обеими руками, словно спеленатого ребенка.

— Пять лет! — выкрикнула тетка Таня.

— Пять ле-ет, — гнусаво протянул Глухой. Покачал головой. — Мнохо.

— Как сказать, — возразила тетка Таня, которая еще минуту назад сама утверждала, что матери моей «вляпали» много. Возразила она по привычке, потому что никогда ни в чем не соглашалась с мужем.

— Што ховорить?! — Глухой перехватил баллон в левую руку и, растопырив пятерню, выкрикнул: — Пять лет!

— Пять — это не десять, — сказала тетка Таня таким тоном, будто сама на днях вышла из тюрьмы.

— Взяла бы да посидела, — огрызнулся Глухой.

— Сам, гад, посиди! — зашлась в злобе супруга. — Только и гадаешь, как от меня избавиться.

Собака из двора напротив, разбуженная криком, вдруг кинулась на колючую проволоку, которой вместо штакетника был обнесен сад, накололась, видимо, потому и завыла в голос, обиженно.

— Радости мнохо с тобой жить, — ответил Глухой и жалобно посмотрел на меня, умоляя подтвердить малую меру его супружеского счастья.

Тетка Таня тоже повернулась ко мне. Сказала, потрясая вытянутым пальцем, как указкой:

— Люди воевали, как твой отец, Антон, израненные возвернулись. А он всю войну на базаре самосадом спекулировал.

Судя по доброму упоминанию о моем отце, с которым соседи никогда не находились в дружбе, тетка Таня решила в этом споре заполучить меня в союзники.

Хмурые окна дома, после бомбежки подремонтированного на скорую руку, смотрели слепо и подозрительно. Тучи шли низко, грозя зацепиться за крышу, частью крытую дранкой, а частью старым ржавым железом. Дождь моросил по-прежнему. Лицо у тетки Тани было мокрым и красным, словно она плакала.

— Так и хочет сжить меня со света, — тоскливо сказала она. И вдруг закричала: — Чтобы бабу в мой дом, на мое добро привесть! Проходимку немытую!

— Я баню сделаю, — сказал Глухой и, приподняв баллон с вином, наклонил его и приложился к нему губами.

С прыткостью, удивительной для своей фигуры, тетка Таня бросилась вперед, желая, наверное, изъять баллон из крепких рук мужа, но внезапно поскользнулась на мокрой глине, выстлалась во весь рост, шмякнувшись так громко, что даже тугой на ухо дядя Прокоша услышал и расхохотался от души.

Досада, быть может, и боль, и мысли об испачканной одежде, а главное — безмятежный смех мужа лишили тетку Таню остатков разума. Схватив ведро с хамсой, она с неожиданной ловкостью водрузила его на голову Глухого. Хамса, трепыхаясь, сыпалась по зеленой гимнастерке, блестела.

— Здравствуйте, — сказал кто-то хрипло за моей спиной. — Где здесь живет Шура Сорокина?

Еще минуту назад наша корявая улица казалась безлюдной, если не считать нас троих. Но сейчас у распахнутой настежь калитки, перекошенные штакетки которой оставляли глубокие следы в желтой жирной глине, шевелил тонкими, чуть обозначенными губами пожилой щуплый мужчина в промокшей стеганке и шапке-ушанке, тоже мокрой и вдобавок сильно потертой.