Вдруг выпал снег. Год любви
Шрифт:
— Откуда информация?
— В школе слышала.
— От кого?
— Не помню, — она совсем не умела врать или не старалась. — Все говорили.
— А может, от Баженова?
Она остановилась. Вызывающе посмотрела мне в глаза. Сказала упрямо:
— Ну, может.
Теперь мне казалось, что я не люблю ее. Ветер дул прямо в лицо, резал глаза, студил рот. Я рывком прижал Дашу к себе, стал целовать губы, щеки, лоб, волосы. И оттого, что я не любил ее, поцелуи придавали мне силы и уверенность в своем превосходстве над этой глупой смазливой
— Дурак ты, дурак, — вырываясь, шептала она.
— Идиотка, — я целовал ее сильнее и сильнее. — Как ты поверила этому подонку? Я вор? Я убью его, сволочь. Я больше месяца вкалывал на дровяном складе и ничего, кроме мозолей, себе не нажил.
Наконец она вырвалась из моих объятий. Растрепанная, поправляя берет, тяжело дышала. А глазищи у нее были как чашки.
И я с ужасом почувствовал, что опять люблю ее. Люблю больше всех на свете.
— Пойдем ко мне, — слова прозвучали умоляюще.
Она улыбнулась. Покачала головой, сказала:
— Я всему верила. Всему… Паша Найдин заявил, что этого не может быть, это чушь! Но все равно… Если бы ты знал, что со мной творилось!
И она теперь сама поцеловала меня — долго и нежно.
— Пойдем ко мне, — повторил я.
— В другой раз, — Грибок удрученно вздохнула. — Мне нужно решать задачи по геометрии с применением тригонометрии. Это такая пакость…
— Женя, поздравляю тебя с орденом, — сказал я. — А это мой друг Ахмед.
Ахмед гордо вскинул голову, до синевы натянув кожу на подбородке. Сказал:
— Здравствуйте.
За камнями шипело море — протяжно, тревожно. И хотя я не видел волн, но представлял, как наползают они на берег длинными белыми змеями, проваливаются в песок, словно в норы. Черная скала выпирала над зеленью — горб, а не скала. Какая-то птица, похоже нырок, смотрела с вершины выжидающе, напряженно, готовая к прыжку в солнечный свет, по прихоти осени рассеянный над морем.
Ростков держал в руке удочку и тощую сумку, где, наверное, лежали банка с наживкой, грузила и другие рыбацкие штучки.
— Разгулялось море, — огорченно сказал он. Протянул Ахмеду руку, представился: — Ростков.
— Приезжайте к нам в горы, — пригласил Ахмед. — Я поведу вас на форель.
— Много слышал о ловле форели, но самому ловить не приходилось, — признался Ростков.
— Это просто, — улыбнулся Ахмед. — Только успевай вытягивать.
— Тогда обязательно приеду. Спасибо за приглашение.
С сортировочной станции в порт потянулся пыльный товарняк. Пыхтел паровоз, опираясь на клубы пара. Вдоль линии, словно столбы, стояли пирамидальные тополя, на которых зеленых листьев было ничуть не меньше, чем летом. Высоко над горами стаей, похожей на тучу, летели птицы. Они, конечно, издавали шум, но мы не слышали его из-за шума моря. Фиолетовая полоса длинным шарфом разматывалась над ущельем, по которому убегали далеко-далеко на Москву железнодорожные пути.
— Ахмед хочет у тебя работать, — сказал я со вздохом.
— Если один Ахмед,
— Дезертиры себе на уме, — парировал я.
— А ты как думаешь, Ахмед? — спросил Ростков.
Это точно, Ахмед не обрадовался вопросу. Он даже поморщился и коснулся пальцами глаз, словно их резануло светом. Наконец он ответил:
— Я думаю, дорогой Женя, нет на свете людей, которые прожили бы жизнь и никогда не сделали ошибок. Я думаю, дорогой Женя, что ошибка во имя мечты есть не только ошибка, но еще и поиск. А как утверждал мой великий дедушка Ашот, если бы люди не искали, они бы до сих пор жили в каменном веке.
Ростков с любопытством выслушал Ахмеда. Кивнул с улыбкой, соглашаясь.
— Дорогой Ахмед, я не сомневаюсь, что из тебя получится прекрасный литейщик. Но я не сомневаюсь и в другом: из тебя мог бы получиться и прекрасный адвокат.
Из овощного магазина, что стоял прямо за железнодорожными путями, вышел доктор Фелицын со своей неизменной сумкой из дерматина. Старик сильно сдал за последние четыре года и совсем не был похож на того шустрого и неутомимого человека, который в войну обслуживал чуть ли не все население города.
— Здравствуйте, доктор, — остановился я.
Фелицын тоже остановился.
— Здравствуйте, молодой человек. Как здоровье вашего отца?
— Пишет, что улучшается. Приступов не было уже несколько недель.
Фелицын одобрительно кивнул:
— Поверьте мне, у него все будет хорошо. Покой. Посильный физический труд на свежем воздухе. Растительная пища. Воздержание от алкоголя и курения. Это восстановит его силы и здоровье.
— Спасибо, доктор.
— До свиданья, молодой человек.
Ростков с Ахмедом ушли недалеко, но, когда я нагнал их, они уже разговаривали на деловую тему.
— Тогда я приду после праздников, десятого числа.
— Прямо в отдел кадров. Я обо всем договорюсь.
— Спасибо, дорогой Женя.
— Рад был познакомиться.
Прощаясь со мной, Ростков сказал:
— Зашел бы как-нибудь в гости, рассказал бы о своем житье-бытье. Все же вместе работали…
— Зайду, — пообещал я, не очень веря в обещание.
Потом я проводил на поезд Ахмеда. Было четыре часа дня, но та фиолетовая полоса, похожая на шарф, обернулась громадной тяжелой тучей, и хотя пока не брызгалась дождем, но мрачно висела над городом, не предвещая ничего хорошего.
Когда поезд ушел, я заглянул в павильон Майи Захаровны. Там был час пик, и к стойке невозможно было пробиться. Пришлось повертеться. Майя Захаровна увидела меня и, как всегда, воскликнула:
— Деточка!
Я кивнул ей. Наливая стаканы, подавая бутерброды, принимая деньги, Майя Захаровна разговаривала со мной громким, грубоватым голосом, перекрывающим шум и гам:
— Давно вернулся?
— Два дня назад.
— Отец пишет?
— Поправляется.
— Дома как? Не обокрали?