Вдруг выпал снег. Год любви
Шрифт:
— А я замечала, что у вас на помойке ежедневно шелуха валяется бежевенького цвета.
— Я на рынке покупаю яйца! — Домбровский мелко дрожал.
— Он покупает на рынке, — подтвердил я.
— Молчи, Антон, — разочарованно махнула рукой тетка Таня. — Все покупают.
Она повернулась и пошла от забора, сказав будто бы для себя, но достаточно громко:
— Господи, до чего ж обмельчал народ, — и крикнула на кудахтающую курицу: — Молчи, зараза!
— Холодно чего-то, Антон, — виновато
— Может, лучше пройти в дом? — сказал я.
— Совершенно верно, — согласился Домбровский. — Будем пить чай.
…Я сидел на диване, а Станислав Любомирович, как всегда, на низенькой скамейке. Сопел на плите чайник, и вообще от плиты шло доброе, хорошее тепло.
Мне хотелось продолжать разговор, бесцеремонно прерванный теткой Таней. Я не знал, с чего начать, потому и заговорил, на мой взгляд, о главном:
— Я понимаю, что мало сделал хорошего за минувшие восемь месяцев, но я не понимаю, что я сделал плохого.
— Прежде всего не следовало бросать школу. А уж если бросили ее, нужно было крепко держаться за работу. За завод. Не в обиду будь сказано, в настоящий момент вам, Антон, целесообразнее и практичнее брать пример с бригадира Росткова, а не с Максима Горького.
— Может, я тоже стану писателем.
— Для этого необходимо прежде всего, чтобы вы сами себе не помешали.
— Я не считаю себя пропащим, Станислав Любомирович. Я же не виноват, что у нас в семье случилось несчастье…
— Великое несчастье — неумение переносить несчастье, — строго сказал Домбровский. И, отхлебнув из кружки, мягко добавил: — Это тоже говорили греки.
Из окна я вижу горы. Три больших, очень похожих друг на друга горы. Их так и называют — Три брата. А может, они сестры? Все-таки слово «гора» женского рода. Когда я смотрю вдаль, где гуляет ветер и пылью запорошена синь, горы кажутся мне старыми усталыми женщинами, рядом с которыми прошла судьба с рождениями и смертями, печалями и радостями, прошла с завязанными глазами, возможно, за грехи их далеких предков.
Ясной же весною, в чистых объятиях нежной зелени, опьяненные синей музыкой высокого-высокого неба, горы напоминают мне молодых красавиц. И тогда я завидую их бессмертию, завидую их участи вечно жить на берегу моря.
Море. Море…
— На борту полный порядок, капитан, — сказал Баженов, распахнув дверь ко мне в комнату. Он был в сером свитере, из-под которого выглядывал ворот черной рубашки, брюки на нем тоже были серые, расклешенные, шириной сантиметров сорок.
— Какой я капитан? — мне оставалось только вздохнуть.
— Тогда боцман. Не возражаешь, я буду называть тебя боцманом?
— Онисим говорил: «Называй хоть чугунком, только в печь не ставь».
— Самолюбия
— Зато у тебя на двоих хватает. А это дело опасное.
— Верно, Боцман. Огонь тоже опасен. От него бывают пожары. Но это совсем не значит, что надо жить без огня. Самолюбие для меня как овес для лошади, бензин для автомобиля, попутный ветер для паруса…
— Попутный ветер — это хорошо, — сказал я.
Баженов легко и непринужденно сверкал своим золотым зубом и, судя по всему, находился в прекрасном настроении. Он почему-то сел на стол, хотя стул и диван были свободными. Покачивая ногами, заметил:
— Между прочим, и для тебя, Боцман, самолюбие — ветер не встречный.
Я задумался. И правда, насколько же я самолюбив? Если сильно — хорошо это или плохо? Все тут было ясно как дважды два. Ответ элементарен. Но я чуточку испугался, поняв, что лишен способности мысленно рассуждать о самом себе, анализировать свои поступки.
— У тебя в характере есть одна добрая черта: ты никогда зря не споришь, — сказал Баженов. — Никогда не считаешь белое черным, черное — белым. Помню, однажды на Канарских островах заспорили мы…
— Я уже это слышал, — прервал я, хотя на самом деле про Канарские острова Витек мне еще никогда не рассказывал.
— Повторяюсь, — самому себе удивился он. — Надо бросать курить. — Без всякого перехода продолжал: — Вчера Жанну видел. На седьмом небе от счастья, профура. И что любопытно, сама еще из обезьяны в человека не превратилась, только с дерева на землю сошла, а уже гонор. На дистанции держится. Руки, падло, не подает…
— У нее хороший голос, — сказал я. — С таким голосом нетрудно стать настоящей певицей.
Баженов решительно завертел головой:
— На мужичков она слабая. Пьет много. От водки голос лучше не делается. От водки, Боцман, голос садится.
— Сам ее спаивал, — напомнил я.
— Ладно, — Баженов слез со стола. — Заскочил я на одну минуту. Предупредить, что покупатель ждет нас к трем часам. Ты не передумал?
— С каких доходов?
— Тоже верно… Значит, так. О цене он сейчас молчит. Говорит, зачем пустые разговоры, надо на товар посмотреть. Может, говорит, бриллиант вообще поддельный.
— Вот ему, — я свернул кукиш.
— Не горячись, — попросил Баженов. — Я буду рядом. Сам цену не называй. Пусть назовет он. Если что сомнительное, прямо говори: мне надо посоветоваться с другом. Мы выйдем, помозгуем. Про комиссионные не забыл?
— Я курю мало.
— Один ноль в твою пользу. Я тороплюсь. Дела есть… Без пятнадцати три встречаемся у входа на рынок.
— Только не опаздывай, — предупредил я. — Ждать не буду.
— Я не опоздаю, господин миллионер, — заверил Баженов.