Вечера с Петром Великим. Сообщения и свидетельства господина М.
Шрифт:
Были еще соображения — ему следовало узаконить детей, которых рожала от него Екатерина, заодно позаботиться о будущем своей подруги. Мысль о наследниках подспудно все сильнее тревожила его.
Готовя торжества коронации, Петр не жалел никаких расходов. Сам вникал во все подробности сценария. Как-никак, теперь, после смерти царевича Алексея, речь шла о родительнице престолонаследника. Петр обсуждает с петербургским ювелиром эскиз короны. Украшенная жемчугом, алмазами, огромным рубином, она весит полтора с лишним килограмма. Петр
С удовольствием учитель принялся за рассказ о торжествах коронации, сперва в Москве, потом в Петербурге, о званом обеде, золотой посуде, о том, как сидели гости: по одну сторону дамы, по другую кавалеры, в центре зала шуты и шутихи; про вина, яства. Его прервал Гераскин:
— Как же так, корону надел, а царство не завещал?
— Не успел, — нетерпеливо объяснил Антон Осипович, который любил слушать подробности насчет царского стола, кушаний и питья.
— Что значит — не успел? Умер-то он не в одночасье, — настаивал Гераскин. — Может, ему помогли? Как она получила корону, так захотела сама царствовать.
— Если не ошибаюсь, у Екатерины как раз перед смертью Петра была какая-то история с ее секретарем, — сказал профессор.
— Монсом! — вспомнил Дремов и вспомнил, что казнили и его.
— Не завещал, а все же она царствовала, Екатерина Великая, — сказал Антон Осипович.
— Екатерина Великая — это Вторая, — поправил профессор. — У Петра была Первая.
— Раз Петр был Великий, то и жене полагалось быть Великой, — Антон Осипович настаивал, он никогда не отступал.
— Екатерина Великая тоже была шлюха, — сказал Гераскин.
— Что значит тоже? — поправил его Антон Осипович. — Петр не стал бы сажать на престол шлюху. Она, значит, исправилась.
— Не бывает, — сказал Гераскин. — Шлюху укротит только старость. А Петра понять можно. Любовь зла…
И тут Гераскин привел наглядный пример из жизни своей автобазы, где начальник, бывший боевой летчик, не мог устоять, назначил диспетчером оторву, которая переспала со всеми механиками, слесарями. Она командовала им как хотела. Или таксер, дружок его, который застал свою жену с любовником в положении бутерброда, ничего, проглотил, потаскухи обладают заговором на своих мужей.
Про Монса учитель подтвердил — казнили. Его спросили с подмигом — говорят, мол, за то, что застал царь этого Монса в неглиже с царицей.
Учитель помрачнел, стал наливаться краской.
Мы понятия не имели, откуда у нас такие сведения. То ли вычитали, то ли слышали, отечественная история накапливается в нас с детства, так же как семейные предания.
С тихим упреком он сказал:
— Ни один серьезный историк не позволил себе видеть в этом водевиль. Никто. Ни Соловьев Сергей Михайлович, ни Ключевский. Это была трагедия Петра.
— Па-адумаешь, какие мы чистюли, — протянул Антон Осипович. — Про наших вождей не стеснялись, а про царей нельзя. Заботливые больно. Слава богу, у нас не монархия.
— Да
Антон Осипович поднялся, постоял перед ним, глядя на него сверху вниз.
— Ну конечно, где нам, вы вместе с Соловьевыми хозяева. Нам что дадут, то мы и должны жрать.
— Я Соловьева не в том смысле…
— Нет уж, послушайте. Вы вот нам указываете, что нам можно знать, а что нельзя. А вы откуда знаете про это? — Он обернулся к нам. — У меня племяш приходит из школы, рассказывает, им учительница два года назад доказывала, какие герои были народовольцы. Желябов, Софья Перовская и тому подобные, а в этом году она же говорит: убили такого замечательного царя, такие-сякие террористы. Такие они, ваши принципы. Это как, порядочно?
— На учителя вешают все… Я привык. Учитель безответен. Что он может, если есть программа… Но это не значит, что я согласен.
— Бросьте вы, Виталий Викентьевич, интересно же знать, — примирительно сказал Гераскин. — Неужто Петру баба его рога наставила?
Молочков вскочил, взъерошил волосы, забегал.
— Вы бы стали в замочную скважину подсматривать, что в чужой спальне творится? Стали бы?
Рядом с массивным Антоном Осиповичем тщедушная фигурка Молочкова, пылающего негодованием, выглядела петушино-комичной.
Антон Осипович усмехнулся, безнадежно махнул рукой, вернулся на свой стул. Но Молочков продолжал наскакивать на него.
— Это про вас Пушкин писал! И про вас! — последовал выпад рукой в Гераскина. — Помните, когда он Вяземскому писал?
— Чего-то я не помню, — сказал Гераскин. — Про меня писал?
— Не надо. Он писал о Байроне. Зачем толпа хочет смотреть его на горшке. Чтобы радоваться его слабостям и унижениям. Ага, он мал, как мы, он мерзок, как мы. Врете, подлецы, говорит Пушкин, он мал и мерзок не так, как вы, — иначе! Это точно.
— Ну вы даете, Виталий Викентьевич, — сказал Гераскин. — Ругаться стали. Чего это вы? Не идет это вам.
— Потому что я не желаю потакать.
— Сплетни ведь тоже материал для историка, — мягко сказал Елизар Дмитриевич.
— Слухи в России всегда были средством массовой информации, — сказал Дремов. — Слухи ни изъять, ни сжечь. Они постоянно сопровождают казенную историю.
Молочков отошел к перилам, смотрел в сад, не отвечал.
Заговорили о слухах, доставшихся нам от прошлого. О том, что Сталин застрелил свою жену, о том, как он организовал убийство Кирова, вспомнили легенду про старца Федора Кузьмича, что, мол, Александр Первый скрылся на Урале под его именем. Слухи про смерть Максима Горького, про заговор против Хрущева… Слухи клубились над тайнами истории, прикрывая их, бывало, что власти сами запускали нужные им слухи.