Вечера в древности
Шрифт:
Однако в то самое время, когда я наблюдал за всем происходящим, то ныряя в толпу придворных, то выбегая из нее в поисках места, откуда мне было бы лучше видно приближение Фараона Усермаатра-Сетепенра, я видел Его и здесь, перед собой, в том самом крытом внутреннем дворике, где я находился, и Он был со Своей Царицей, и одна Ее грудь была обнажена. Розовая помада стерлась с Ее соска, а в чертах Ее лица не было сходства с Нефертари или Маатхорнефрурой, но присутствовала властная красота моей матери! Голова Царя Усермаатра принадлежала уже не Второму, но Девятому — это было лицо моего Отца с Его длинным тонким носом,
Его прекрасным ртом — однако в первый момент я не узнал ни Отца, ни мать. В Них было столько жизни, и Они настолько походили на тех
В этот момент проснулся Нефхепохем. Он потянулся, зевнул, огляделся, а затем вскочил на ноги. Он собирался поклониться Птахнемхотепу, но не сделал этого. Вместо этого, не говоря ни слова и не выказав никакого почтения, он ушел так быстро, что, если бы я на мгновение, пока промелькнула бы мысль, закрыл глаза, открыв их, я уже не увидел бы его спины.
И все же его уход нанес мне жестокий удар. В первое мгновение обрушившееся на меня страдание весило не более чем падающее перо, за тем исключением, что вместо истины я ощутил неловкость. Я не хотел, чтобы это омрачило радость, которую я испытывал, глядя на моего Отца и Хатфертити. Они были так же милы моему сердцу, как фиолетовый свет в этом крытом внутреннем дворике. Ибо Птахнемхотеп глядел на меня с любовью. И вся та любовь, что я ощутил в своем сердце, когда услышал Его мысли, была истинной. Вот почему голос Усермаатра звучал в моих ушах столь же отчетливо, как звук ударов кольца по столу. Именно тогда я получил двойное подтверждение тому, что Птахнемхотеп должен быть моим Отцом, поскольку я мог жить в Его мыслях, можно сказать, с тем же удобством, что и в мыслях моей матери, и даже видеть — а это был еще больший дар — то, что видели они, когда Боги Египта, подобно золотым птицам, кружились над их головами.
Так я узнал, что разница между любовью одной твоей матери и любовью твоих матери и отца столь же велика, как одна Белая Корона на голове правителя по сравнению с величием всего Египта, которое может познать Фараон, увенчавший чело и Красной, и Белой Коронами, и все эти чувства были бы исполнены для меня того же очарования, что и самый великолепный сад, если бы не уход Нефхепохема. Мой первый отец жил в нашем доме, подобно тому-у-кого-нет-крова, и ушел он, как призрак. Ни одна дверь не стукнула, закрывшись за ним. Осталось лишь проклятье. И в тот миг я понял, что самые мелкие люди оставляют самые тяжкие проклятья.
Моя мать, будто услышав намек на то, какой невыносимой тяжестью оно может лечь на мое сердце, поманила меня, и я сел между ней и Птахнемхотепом, Который обнял меня за плечи. Рука моего Отца была такой же ласковой и мудрой, как серебряный свет на поверхности Ока Маат, и ах какое тепло исходило от моей матери! Я устроился между ними, испытывая сладчайшее замешательство, поскольку каждый был исполнен запахами другого, и я почувствовал себя маленьким зверьком, окруженным благоуханием своего гнезда, а они откинулись на подушки и радовались, разделяя любовь моего сердца, преисполнившегося теперь сладости. Я тихонько удовлетворенно вздохнул.
Возможно, этот тихий звук пробудил ото сна моего прадеда. Он открыл глаза, отметил про себя, кто пришел, а кто ушел, и принялся говорить, не обнаружив никакого беспокойства. Это был снова его собственный голос, ничем не напоминавший голос моего Отца. Однако, вероятно, те зловещие пещеры, в которых он пребывал, были столь глубоки, что мой прадед, похоже, еще не вышел из-под власти чар. Хотя его взгляд переходил с одного из нас на другого, а все сказанное им было понятным, он, казалось, все еще не замечал, что наш Рамсес прижимает к Себе Хатфертити, как жену. Он говорил лишь о том, что касалось его самого, словно ничто не прервало его рассказ, как будто бы Празднество
Видимо, мои родители не страдали подобным головокружением, и, успокоенный ими, я стал получать удовольствие оттого, что повествование Мененхетета настолько ясно, что мне не нужно слышать его голос, не нужно даже знать — говорит ли он вслух. Я вскоре понял, что мой Отец слушает таким же образом. Ибо Он был убежден, что вскоре обретет знание самых сокровенных тайн Своего великого предка. Я чувствовал, как Его внимание поднимается из Его усталых членов и обращается к той жажде понимания, что пребывала в Его сердце. Эта страсть понимания влекла Его сильнее, чем то удовольствие, которое могла дать Ему моя мать, или та радость, что мог подарить Ему я. Его напряженное внимание не давало мне уснуть, ведь я лежал так близко от Него. Мне даже стало безразлично, что мы не находимся рядом с Усермаатра в первый день Празднества, но вернулись с моим прадедом во Дворец Нефертари. Если рассказ можно сравнить с цветком — однажды прерванный, он словно вырывается с корнем и всем прочим, — что ж, сказал я себе, рассказ можно также уподобить одеянию Бога, а Бог может сменить одежды.
ЧЕТЫРЕ
«Не помню, как я пожелал доброй ночи моей Царице Нефертари, — начал Мененхетет. — Я запомнил лишь следующее утро, потому что, проснувшись поздно в своей постели, я ощутил такое счастье, какого никогда ранее не испытывал. Я не мог дождаться того момента, когда вновь увижусь с Великой Царицей, Которая стала моей возлюбленной. Счастье это было совершенным. Моя душа была полна драгоценных воспоминаний, не покидавших меня и во сне, и воспоминания эти были настолько уравновешены наслаждениями, которые я надеялся вскоре пережить вновь, я ощущал в себе такое достоинство и черпал такой покой в том, чего удалось достичь, что сердце мое напоминало священный пруд.
Позвольте мне сказать, что подобного счастья мне уже не суждено было пережить никогда. Вошел домоправитель с посланием: мне надлежало немедленно явиться к Визирю, и приказ этот был настолько необычен, что вскоре я уже был в пути. В покоях Визиря мне было сказано, что, проснувшись этим утром, Усермаатра отдал распоряжения перевести меня со службы Нефертари во Дворец Маатхорнефруры. Перемещение должно произойти этим утром. Все принадлежавшее мне мои слуги могут принести сюда, в служебные покои Визиря, откуда другие слуги, которые теперь станут моими, новые садовник, дворецкий, повар, ключник и возничий — все из окружения Маатхорнефруры, перевезут их оставшуюся часть пути. Теперь я был Прислужником Правой Руки Маатхорнефруры.
Такого счастья, с которым я проснулся, мне, как я уже сказал, больше никогда не довелось испытать ни в одной из моих четырех жизней, и тому была веская причина. Как я теперь понял, нет более опасного чувства, чем само счастье. Не могу представить, чтобы в других обстоятельствах мое внимание оказалось бы столь разлученным с сердцем моего Царя. Только не на такой долгий срок, как целая ночь сна. Во сне я мог ходить по тем базарам и дворцам, куда влекли меня мои сновидения, но теперь я знал, что никогда не должен бродить слишком далеко от сердца моего Повелителя. Счастье оставило меня без часовых. Поэтому не было ни предупреждения о переводе, ни даже обоснованной уверенности — от кого это могло исходить. Я не знал, уговорила ли Усермаатра на подобную перемену хеттская Царица, чтобы досадить Нефертари, или Он проснулся в полной уверенности, что я развлекался на принадлежащей Ему плоти, вкусил ее и оставил на ней свой вкус. Однако если бы так оно и было, то отчего же теперь Он поставил меня служить там, куда отправил?