Вечера в древности
Шрифт:
Так я познал умиротворение, присущее пониманию. Никогда больше не стану я защищать себя ради слишком малого, но и никогда не буду слишком опасаться ударов судьбы. Пусть она свершится. Пусть несчастье обрушится на меня. Я стану Фараоном, или просто Ее любовником, или умру, или войду в Ее чрево, или не будет ничего этого. Но больше я не стану бояться ни одного человека и ни одной мысли. В этот момент я почувствовал себя таким же молодым и сильным, как в мой день у Кадеша, и решил, что если не стану Фараоном в этой жизни, то это случится в следующей».
При этих словах Птахнемхотеп так неожиданно стремительно заговорил, что меня подняло с места, где я так прекрасно себя чувствовал — между голосом моего прадеда и моим собственным сном. «В тот день, — сказал мой Отец, — ты дал себе поразительное обещание. Должен спросить, дорогой Мененхетет, смогу ли Я спать спокойно, если ты станешь Визирем?»
«Милостивый и Великий Бог, — сказал Мененхетет, — я оказал Тебе почтение, которого не приносил в дар ни одному другому Фараону. Ты попросил меня рассказать обо всем, что я знаю, и я воздал должное Твоему желанию и мудрости Твоего ума. Я говорю себе, что Твое сознание и мое могут доверять друг другу более, чем это бывает у братьев, поскольку ни один из нас не выносит глупости. И вот я говорю правду. Не оттого, что люблю Тебя — я не люблю ни одно создание на земле, кроме моего правнука, который теперь Твой сын… — И здесь я почувствовал, как от него ко мне пришла любовь, столь же щедрая в своей доброй основе, как все, что происходило между Дробителем-Костей и Эясеяб, — но потому, что почитаю Тебя, Тебя из Божественного Двойного Дома, и знаю, что ни у одного Фараона никогда не было столь тонкого ума, а также Твоей редкой способности высоко ценить правду. И вот я говорю пред Твоим лицом и обращаю к Тебе такие слова: поскольку сегодня Египет не исполнен силы, в нем нет Визиря, которому Ты мог бы доверять. Я же, по крайней мере, никогда не буду нагонять на Тебя скуку».
«Я чрезвычайно рад твоей откровенности, — сказал Птахнемхотеп, — хотя и не совсем счастлив той правдой, которую ты высказал. — Он вздохнул, но тут же рассмеялся: — Продолжай свой рассказ. Я верю тебе, наперекор Себе Самому», — и сказав это, Он еще немного посмеялся, и из Его тела потекла поразительная доброта, и я ощущал ее до тех пор, пока она не коснулась моего прадеда, который в свою очередь так обрадовался этому теплу, что легко коснулся лба двумя пальцами, отдавая честь Фараону старым приветствием колесничих, которым он не пользовался лет сто пятьдесят, а то и больше. Однако я не смог далее разделять те чувства, которыми они обменялись, поскольку увидел рот своей матери, и он открыл мне то, что скрывали ее мысли. В тот момент ее охватила какая-то боль. Я почувствовал направленную на нас недоброжелательность столь слабую, что лишь моя мать и я могли уловить ее. Затем я понял, что хоть Нефхепохем и находится сейчас в другой стороне Мемфиса, но только не его проклятие. Так я узнал, почему дрожь может пробежать по телу животного, когда изогнется всего лишь один волосок из миллиона и более волос на его спине.
Поэтому я утратил прежнюю легкость, с которой я слушал моего прадеда, и, вероятно, прошло много событий, прежде чем я вновь устроился в объятиях своего полусна и стал следить за тем, как он ищет Нефертари по Ее хромоте. Именно это, сказал мой прадед, он искал, то есть высматривал очень красивую женщину, у которой, как бы та ни была скрыта под одеждой, была заметна небольшая хромота.
Ему этот недостаток стал казаться трогательным. Он был, по его словам, единственным свидетельством истинного возраста его Царицы — у Нее все еще побаливало бедро. Да, услышал я мысли моего прадеда, он искал прихрамывающую женщину, искал так целеустремленно, что прошло немного времени после того, как он покинул пивную, и он понял, что для этого нужны скорее не глаза, способные видеть далеко вперед, а достаточно умная шея, знающая, когда следует повернуться назад. «Лишь когда я ощутил легкое покалывание в позвоночнике, я стал чувствовать, что кто-то идет за мной. Но, оборачиваясь, не видел никого, кроме тех, кто там только что был. Затем, резко свернув на одну из тенистых улиц, я заметил позади себя служанку в старом темном плаще, одним прыжком я взобрался на крышу, чтобы посмотреть, как она пройдет мимо. У нее было суровое лицо женщины средних лет, причем такое темное, что она могла сойти за уроженку Нубии так же, как и за египтянку — или то была очень темнокожая сирийка? Но, когда она прошла мимо, по походке я узнал Нефертари. Это было Ее едва уловимое прихрамывание, будившее во мне жалость, уходящую в бездонные глубины моей души. Я соскользнул с крыши и последовал за Ней. Однако Она чувствовала то, что позади Нее, лучше, чем я, так как на следующей улице Она подошла к какой-то хижине, открыла дверь и, обернувшись, встала в проеме, приветствуя меня улыбкой. И я, счастливый просто оттого, что встретил Ее на этой пустынной улочке, обеими руками обнял Ее и почувствовал, как Ее божественный рот снова наконец-то прикоснулся к моему. Однако пока мы целовались — не считая благородной утонченности этого поцелуя, — нас вполне можно было принять за двух крестьян из моей деревни. На ней не было благовоний, и я уловил запах, исходивший от Ее подмышек — здоровый и простой, и исполненный усилий хождения по Фивам.
Внутри была одна темная комната, но в ней было достаточно света, чтобы рассмотреть несколько горшков, висевших на стене, сложенной из земляных кирпичей, и несколько камней для очага в углу, отверстие для дыма в крыше, деревянную кровать, и это все — хижина старой женщины. Эта женщина была матерью одной из служанок Нефертари, сейчас она на празднике, сказала моя Царица. Сегодня она не вернется до глубокой ночи. Я понял, что на самом деле так и будет. На той улице не осталось никого — все ушли на праздник: матери, маленькие дети, старики — грабитель мог пройтись по этим домам и выйти с двумя пригоршнями зерна — больше там красть было нечего.
Трудно сказать, что подействовало на меня: бедность ли или обыкновенная, простая грязь той хижины, но я ощутил яростное желание обладать Ею. Мой член уподобился ощетинившемуся быку. Без изысканных благовоний, лишь с темной краской, которую Она наложила на лицо, без прически и просто одетая, Она походи-ла на служанку средних лет, привлекательную, но не отличавшуюся особой красотой и плотно закутанную — Ее грудь скрывала шерстяная накидка. Но все это лишь разжигало мое желание. И дало мне силы приблизиться к Ней, будто теперь мы находились в моем дворце, а не в Ее. Я знал, что для того, чтобы разжечь страсть, мне не понадобятся ни прекрасные рассказы, ни прикосновения Ее пальцев или языка, ни даже вид Ее раскрытых бедер, нет, я просто протянул к Ней руки, схватил Ее, сжал в своих объятиях и поднял бы Ее на кровать, где место для меня было лишь сверху, но Она повела себя как настоящая девушка-служанка. Не женщина-служанка, а именно девушка. Она сопротивлялась мне с силой и, надо сказать, не издала ни звука, как никогда или почти никогда не издаст и звука служанка, зная, что госпожа может услышать, и Она отбивалась от меня, мускулистая и скромная, позволив мне увидеть всего лишь густой куст волос между Ее ног, чего я добился, рывком подняв на Ней рубашку, но, как и девушки-служанки, Она не позволила ничего с Себя снять, ни показаться в наготе, а после первого поцелуя Она уже не дала мне коснуться своего рта, нет, Она не подпустила меня к Себе. Я чувствовал Ее намерения, и они были обременительными, как тяжкие тайны слуг: столько-то украдено здесь, такой-то ущерб причинен там. И вот Она оттолкнула меня и сказала: „Подожди. Я не готова. Я совсем не готова". И к моему величайшему изумлению — ибо я никогда не встречал других женщин, кроме служанок, которые бы делали это, — принялась скрести Себе икры, покуда на них не выступили белые полосы, но нет, Она не остановилась, словно только так Она могла унять тревоги этого дня, и тогда я вспомнил, что моя мать и другие женщины из моей деревни делали то же самое.
Мои чресла не болели бы сильнее, даже если бы меня пронзили копьем, но когда я сжал Ее колено, Она оттолкнула мою руку. „Подожди, — сказала Она. — Я хочу спросить тебя о Маатхорнефруре". И тут, прижавшись к Ней, мне пришлось сдержаться и рассказать все самое сокровенное, что я узнал об Усермаатра и Его хеттке, и только когда я закончил, Она поцеловала меня, как послушного мальчика, вздохнула, а когда я снова крепче прижался к Ней, сказала: „Подожди, Я хочу тебе кое-что рассказать". Затем, все еще продолжая скрести ноги очень ритмичными движениями запястья, как будто каждое слово, услышанное Ею об Усермаатра и Его хеттке, должно было сначала быть переварено в Ее крови, Она начала, повергнув меня в сильное смятение, рассказывать историю, которую я не слыхал с детства и уж никак не ожидал услыхать от Царицы. На самом деле я слышал ее еще в своей деревне, но так давно, что не мог вспомнить последовательность событий, но Она настояла на том, чтобы ее рассказать, и в Ее голосе звучала такая решимость, что я счел за лучшее послушать. Возможно, я согласился потому, что Она произносила слова как служанка. Она действительно знала, как говорят люди, живущие между Мемфисом и Фивами.
„Это история двух братьев, — сказала Она. — И услышала Я ее от старой женщины, которая здесь живет. А ей рассказала ее мать. Так что это история той хижины, где мы сейчас находимся. Послушай ее.
Жили два брата: Ануп — старший и Бати — младший. У Анупа был большой дом и привлекательная жена, а Бати работал на него. Но младший брат был сильнее и красивее старшего.
Однажды, когда оба брата работали в поле, Бати отослали домой за семенами, и жена Анупа увидела, как он взвалил на спину груз, который был под силу трем мужчинам, и была поражена его силой. Она перестала укладывать волосы и сказала: «Пойдем, возляжем вместе на час. Если ты меня ублажишь, я сошью тебе рубашку». Бати разъярился, как южный гепард, и ответил: «Никогда больше не говори мне такого», а затем взял свой груз семян и вернулся на поле и работал рядом с Анупом столь упорно, что старший брат устал и подумал о своей жене. И вот он оставил поле, чтобы быть с ней. Но когда Ануп вернулся в дом, то увидел, что ее челюсть замотана тряпкой. Она рассказала ему, что Бати избил ее, потому что она отказалась возлечь с ним. «Если ты оставишь своего младшего брата в живых, — сказала она, — я наложу на себя руки».
Тут уже старший брат разъярился, как южный гепард, наточил свой нож и стал ждать Бати за дверью стойла. Однако, когда младший брат подошел к навесу, телка, водившая коров, принялась мычать, и ее рев подал Бати знак, что он в опасности. И вот он бежал, а Ануп гнался за ним, и Бати убежал от него, лишь когда пересек реку на папирусном челноке у кручи, где Ануп уже не мог следовать за ним, так как другой лодки не было. Кроме того, в реке было много крокодилов. Оказавшись в безопасности на другой стороне реки, Бати крикнул: «Отчего ты ей поверил? Я докажу тебе свою невиновность». И он выхватил свой нож и отрезал ту часть себя, что была ему наиболее дорога, и бросил ее в реку. Тут Ануп заплакал и был уже готов перейти реку, хоть и рисковал утонуть, но слишком боялся крокодилов.
Тогда младший брат сказал: «Я вырежу также и свое сердце, — что он и сделал и положил его на молодое деревце акации [62] . — После того как это дерево срубят, — сказал он, — найди мое сердце и положи его в свежую воду. Тогда я снова буду жить».
«Как я узнаю, что дерево срубили?» — спросил Ануп.
«Когда пиво в твоем кувшине вспенится, сразу приходи, даже если до того момента пройдет семь лет», — ответил младший брат. И он умер".
Нефертари посмотрела на меня с той строгостью, какую незнакомец вкладывает в свой взгляд, когда рассказывает что-то важное. «Ануп пошел домой, — продолжила Она, — прогнал жену и стал ждать. Прошло семь лет до того дня, когда, проезжая по лесам, Царица увидела акацию и сочла ее столь прекрасной, что смутилось Ее довольство собственной красотой. Тогда Она приказала срубить дерево. Тут же в кувшине Анупа вспенилось пиво. Старший брат отправился на поиски сердца Бати и нашел его в семенах, упавших на землю с самых верхних ветвей срубленной акации, и Ануп положил это семя в воду, пока оно не ожило и не превратилось в быка с отметинами Аписа. Как только животное выросло — что заняло один день и одну ночь, — у него на языке появился даже знак скарабея. Затем бык сказал Анупу, чтобы тот отвел его к Царскому Двору Египта, и Фараону так понравился бык, что Он одарил Анупа и отослал его домой. Но утром Царица Фараона осталась с быком наедине. Он осмелился сказать Ей: «Ты срубила меня, когда я был деревом. Теперь я снова жив, и я — бык». Царица пошла к Фараону. «Дай Мне печень этого животного, чтобы Я могла ее съесть», — сказала Она, и Царь так любил Ее, что послал Своих мясников сделать дело. Но, когда они перерезали горло быка, две капли крови упали у ступеней беседки Фараона и за одну ночь выросли в два кедра-близнеца, подобные тем, что так любил Осирис, когда Бог Мертвых покоился в Своем гробу у берега, около Библа.
62
акация в Др. Египте священное дерево.