Вечера в древности

Мейлер Норман

Исполненный этих горьких мыслей, Он оставил Тронный Зал и поднялся в Свой паланкин. В этот день Маатхорнефрура должна была сопровождать Его. Как только в солнечном свете Он увидел, как бледна Ее кожа под Ее сияющим золотым париком, Он понял, что Она больна. А когда Она села подле Него и не предложила Своей руки, но лишь взглянула без улыбки в сторону приветствовавших Их приглашенных в то утро ко Двору Великих, Он вздрогнул и, когда вышел из Золотого Чрева и преклонил колени перед святилищем Осириса, был необычайно мрачен. Он попытался думать о зерне, которое выйдет из земли, но смог представить Себе лишь Бога Осириса, заключенного в ее глубинах.

Однако, когда жрецы запели, Он вспомнил, как на полях женщины призывают имя Исиды, перед тем как срезать первый колос пшеницы. Они молотили пшеницу, а когда веяли ее, Исида поднималась на небеса.

Перед храмом Осириса Он слушал, как жрецы поют:

Осирис есть Унас, пребывающий в нарезанной соломе.Он испытывает отвращение к земле.О, осуши Его раны.Очисти Его Глазом Хора.Ибо Унас поднялся и унессяНа небеса!На небеса!

И вот Усермаатра увидел, как Фараон Унас поднимается на небеса, и в Своем сердце попытался припомнить, как во снах Он с Унасом поедал плоть Богов».

Здесь мой Отец прервал рассказ. «Я мог бы продолжить, — сказал Он, — но далее пришлось бы описывать множество обрядов, и в Моих мыслях Я слышу сильный шум, а Я не хочу рисковать получить головную боль Муваталлу. Поэтому расскажи Мне о том, что ты делал в тот день и был ли с Нефертари. Это то, чего Я не могу видеть».

Вновь мой прадед кивнул. «Именно так, — сказал он. — Я был с Нефертари».

ОДИННАДЦАТЬ

«На самом деле, — сказал Мененхетет, и голос его звучал ровно, будто, согласно равновесию Маат, теперь ему долженствовало говорить, а Птахнемхотепу отдыхать, — в своих мыслях я ощущал близость Нефертари все то время, что стоял среди свиты Усермаатра, когда Он преклонил колени перед святилищем Осириса, но только после того, как Он вернулся в паланкин и Их с Маатхорнефрурой отнесли обратно в Покой Облачений переодеться для следующей церемонии, я стал чувствовать, что Нефертари не просто думает обо мне — и впервые за эти четыре дня! — но Она желает меня. Тогда я оставил свое место в рядах приближенных, что в тот момент не представляло труда. Приезжие вельможи напирали со всех сторон, изо всех сил стараясь протиснуться поближе. Я же смог незаметно выскользнуть из толпы придворных и, выйдя за ворота Дворца, отправился бродить по запруженным народом улицам Фив, чувствуя, что уже с утра пьян — с предыдущего вечера, и вновь я ощутил близость Нефертари, словно Она была где-то рядом, однако в окружавшей меня шумной толпе эта моя уверенность оказалась изрядно забрызгана грязью и пропитана дымом, не говоря уже об устрашающем количестве раз, когда меня останавливали люди из толпы, которые по моим дорогим одеждам сразу определяли мою принадлежность ко Двору Великих и потому желали услужить или просто заговорить хотя бы для того, чтобы потом рассказывать, что беседовали с вельможей. Я вернулся ко Двору Великих, поклявшись себе, что больше никогда не выйду в город в белых одеждах без колесницы, которая ограждала бы меня от народа! Итак, как только я очутился в Колоннах Белой Богини, я ворвался в комнату плотника, забрал его обноски и снова вышел, теперь уже из ворот для слуг, надев только набедренную повязку и повязав голову.

Можно было бы подумать, глядя, как я устремился вперед по тенистым улицам, прокладывая себе дорогу через фонтаны на каждой небольшой грязной площади и грязные канавы, заскакивая в водоводы старых скрипучих шадуфов и пробегая под ними, чувствуя на своем лице дыхание пьяниц, а на груди — прикосновение женских грудей в многолюдных толпах, что теперь, когда я волен в своих действиях, как слуга, свободно чувствующий себя в толпе, я знаю, как следует искать, но на самом деле я пребывал в полном замешательстве, оттого что Нефертари где-то рядом, а я Ее не вижу, ощущение Ее близкого присутствия было настолько отчетливым, что чем дальше я шел, тем менее был уверен, что отыщу Ее. Затем мое смятение еще более усилила окружавшая меня толпа. Я не привык к тому, чтобы меня отталкивали мужчины, чьи одежды белее моих, и вскоре пришел в такую ярость, что их опьянение вызывало во мне дурноту. Меж тем меня переполняло множество разноречивых желаний. При каждом соприкосновении с чужим телом я был готов сбить незнакомца с ног, но в то же время, вероятно, в моих глазах горела страсть к Нефертари, так как ни одна из встретившихся мне шлюх не пожалела мне улыбки, при этом на некоторых были восковые шарики, источавшие такие сильные запахи — да каких мерзких благовоний! — что я чувствовал себя окруженным облаком пыли, в котором аромат меда смешался с вонью застарелого пота. Но, когда я протолкался в пивную, набитую всяким городским и армейским сбродом, а также растерявшимся в этой сумятице разным небогатым людом изо всех небольших прибрежных городков, приехавшим со своими Богами с низовьев или верховьев реки, то привлек к себе так мало внимания, что мне пришлось схватить разносчицу за руку, чтобы получить пиво, и это чуть не вызвало драку. Да и сам воздух вокруг был наполнен вонью. Пьяниц выворачивало на грязный пол, и вся эта толпа, которой не было суждено когда-либо познакомиться с правилами поведения во дворце, бесконечно месила их извержения своими ногами. Туда можно было запустить свиней — никто бы не заметил».

Слушая моего прадеда, я перестал видеть его в своих мыслях, по крайней мере его лицо: он стал казаться мне похожим на Дробителя-Костей, каким я наблюдал его, когда этим днем следовал за нашим лодочником, бродившим по Мемфису, и, лежа между моей матерью и Отцом, чем ближе я приникал к мягким губам сна, тем отчетливее видел лодочника, покуда даже не ощутил, как он обладает Эясеяб, и в моих мыслях и сновидениях он и мой прадед теперь проходили мимо друг друга. Так что мне даже показалось, что я вижу Дробителя-Костей и Эясеяб в хижине на каком-то дворе, где жили слуги, на одной из тенистых улиц, по которой теперь брел мой прадед, покуда с плавным перемещением удовольствия, вызываемого простыми открытиями по ту сторону холма по имени сон, я не понял, что они не на каких-то задворках Фив, но предаются сейчас любви в какой-то маленькой комнате, которую отвели Эясеяб на время нашего пребывания во Дворце, да, я оставил дорогие мне подушки и в этом ночном воздухе нежился теперь, вздымаясь и горя желанием их тел, да, местом их любовных утех была какая-то комната для слуг во Дворце. Моя дорогая Эясеяб, поцеловавшая мой Сладкий Пальчик и заставившая излиться всю его сладость, да, я оставил своего прадеда, чтобы пребывать в ее сердце, и теперь ничего не знал о нем, но ощущал вместе с нею богатство жизни и чувствовал удовольствие во всех своих членах. Затем Дробитель-Костей ударил внутрь, подобно молнии Сета, и я услыхал, как трескаются скалы, и почувствовал сильные удары, и, возможно, даже услыхал, как она вскрикнула, потому что к нам в крытый внутренний дворик с легким ночным ветерком долетало множество самых разных стонов, исполненных большого удовольствия и страданий, вместе с хрюканьем, почесыванием и квохтаньем в отдаленных курятниках и стойлах, ведь ночью все звуки, подобно Богам, становятся ближе, и, должно быть, с ее криком — если я его действительно услышал — я вернулся из теплого удовольствия Эясеяб обратно в то страстное желание, что влекло моего прадеда к Нефертари, поскольку теперь я мог лучше слышать его рассказ, что значит — видеть все более отчетливо, и уже не столько его голос входил в мои уши, сколько дыхание его мыслей.

«Я был один, — сказал он нам. — Ощущение было таким, — пробормотал он, — словно я все еще жил на берегу реки своей юности, и был не старше того мальчика, что ушел из деревни на военную службу — настолько одиноким я чувствовал себя в многоголосом шуме этой пивной на задворках Фив, где меня не покидало чувство, что Нефертари где-то рядом, но я не могу видеть Ее. Однако действительно ли я желал Ее видеть? Я мог взвесить ужас своего положения. Найдя Ее, я мог потерять все, что обрел в своей жизни.

С этой мыслью (посреди всех тех прокисших, исполненных брожения тел) на меня навалилась тяжесть, подобная камням, закрывающим вход в гробницу. И впервые я взглянул на свою жизнь без гордости. Я не думал о своих свершениях (представлявших собой плоть и кровь моего высокого мнения о себе, с которым я просыпался каждым утром), но вместо этого увидел все то, чего не сделал: друзей, которых не завел (потому что никогда не верил никому из мужчин), семью, которую я уже никогда не буду иметь (поскольку я не верил ни одной женщине настолько, чтобы поручить ей заботы о семье — какое преступление я совершил, отказавшись в моем сердце от Ренпурепет!), и в тот момент, когда мои ноздри переполняли запахи чужой блевотины, мое собственное сердце предстало мне столь же омерзительным. И тогда я осознал безнадежность старости — во всяком случае своей собственной! Я бы не хотел лежать в своей постели, сжимая в руке награды, которыми мой Фараон, возможно, еще осчастливит меня, ни слушать все свои титулы, которые повторяют мои старые слуги; разбуженные посреди ночи моим кашлем, они стали бы проклинать мою скупость. Какая безобразная смерть: кашлянуть раз в этой жизни, а другой — уже в Стране Мертвых. „Не хочу снова подыхать в Херет-Нечер", — пел один из пьяниц в той пивной. Что ж, эти слова — погребальная песнь всех пьяниц.

Я вспомнил о золотых рудниках Эшураниба и мудрости Нефеш-Бешера и задумался о том, хватит ли у меня сил вновь зародиться во чреве великой женщины. Затем, будто вкруг меня собрались сошедшие с заоблачных высей Боги, я почувствовал равновесие небес, ожидающих моего следующего решения, словно робкие яды моей крови и храбрость моего сердца стали в боевом порядке друг против друга, подобно войскам в тот час, когда протрубил рог. Я не осмеливался дышать, но невозможно было вдохнуть ничего чище всего того, что трепетало в моем носу, перекрывая смрад мешанины презренной блевотины, ибо тогда я понял: я, который, как и любой воин, молился сотням Богов, не слыша ни одного голоса и не веря ни одному, услышал тогда одного из Богов. Не знаю, Которого, но Он пребывал в биении моего сердца, ожидая моего решения. И я сказал себе: „Я не боюсь смерти. Я пойду на это". И ощутил, что сказанное услышано, о, более того, могу поклясться, пламя свечей в той пивной стало ниже, будто огни Ра затихли перед чудовищными словами, которые я сказал. И тогда я покинул это место. Я снова отправился искать Нефертари.

Так я опять очутился на улице, и мои руки были как щиты для чужих локтей, и ко мне пришло спокойствие, какого я никогда не знал. В нем не было умиротворенности, но лишь та невозмутимость, что приходит, когда знаешь, что сколько бы мук не ожидало впереди, по крайней мере ты уже никогда больше не испытаешь нетерпения. Моя жизнь лежит предо мной, я чувствовал это. Что бы там от нее ни осталось, наконец лежало предо мной. Я не умру, как умирают старики, каменеющие в жерновах своего страха перед камнем, что будет лежать на них, нет, я найду Нефертари, и Она будет моей. Мысль о моем члене в Ней, моей смертной муке в Ее меду, моей усталости в Ее богатстве, моей гордости в Ее Царском уединении, биении моего сердце в Ее сладкой судороге, моем крестьянском мясе в соусах Царицы, моем мече в ножнах Усермаатра! — каждая низкая и высокая страсть, когда-либо пережитая мной, сошлись вместе, и моя жизнь стала простой. Я овладею Ею или погибну при попытке сделать это, либо буду с Ней, и об этом никто не узнает, а может статься, я буду с Ней, и вдвоем нам будет так хорошо, что я дерзну сделать то, на что не осмелится никто другой: если Она пожелает, чтобы я убил Фараона, я сделаю это. Тут я набрал полную грудь воздуха. Сказав это себе, я понял что в Двух Землях нет другого египтянина-простолюдина, подобного мне. Немного найдется убийц Фараона, готовых сделать это ради своего повелителя — следующего Фараона. Но никто, кроме меня, не пойдет на такое ради себя. Я дерзну стать Фараоном, если Она будет моей Царицей. Его кровь — не лучше моей. Ведь Он — потомок Надзирателя за Ртами Реки!