Вечера в древности
Шрифт:
В то утро я встал поздно, а затем отправился в Покой для Переодеваний, откуда вышел Усермаатра, на котором была лишь короткая белая юбка с привязанным к ней бычьим хвостом, золотое ожерелье на груди и Белая Корона Верхнего Египта на голове. В руке Он держал посох, украшенный несколькими цветами лотоса. Когда я увидел, что в другой Своей руке Он держит квадрат из отличного твердого папируса, обрамленный золотыми листьями, то понял, что Он собирается посвятить Амону поле, принадлежавшее Нефертари — отличный участок у реки. Поскольку это был Ее подарок, могу сказать, что, несмотря на все мое обжорство мясом и обилие выпитого вина, в тот миг даже мои ступни ожили при мысли, что Она наконец должна появиться Сама. Ведь Она не могла не появиться. Это поле было подарено Усермаатра Нефертари в день Их
То, что я заранее даже не подумал хорошенько об этом, не понял, что это событие может предоставить мне возможность перемолвиться словом с Нефертари, показывает, насколько я был ослеплен жалостью к самому себе, какой отравой был подобный упадок духа Поэтому, когда наступил момент Ее появления, я увидел, что нахожусь среди свиты совсем не там, где следовало бы. В тот день сыновьям Нефертари выпала честь быть в числе тех, кто нес Его Золотое Чрево, а я, одетый в цвета Маатхорнефруры, находился далеко от того места, на расстоянии множества повозок Царской свиты. Когда мы подъехали к полю, превратившемуся за эти годы в прекрасную рощу с редчайшими тенистыми деревьями на берегу реки — действительно безмятежное место для Храма Амона, который вскоре предполагалось здесь воздвигнуть, — я был вынужден спешиться на некотором расстоянии от Усермаатра и лишь тогда увидел Нефертари, приближавшуюся с другой стороны в больших закрытых носилках, поставленных на повозку, запряженную шестеркой великолепных лошадей. Она поднялась на ноги, когда жрецы и избранная знать, приглашенные присутствовать при этом редком обряде, приветствовали Ее проезд, но по команде, отданной Ею возничему, Ее повозка остановилась на стороне поля, наиболее удаленной от нас, конечно же, так далеко, что я не мог поймать Ее взгляд.
Теперь Усермаатра поднял Свой папирус и начал торжественный обряд передачи земли Храму».
«Знаешь ли ты, — спросил Птахнемхотеп, — название этого папируса?»
«Нет, не знаю».
«Тайна Двух Участников. Имеются в виду Хор и Сет. — Я мог ощущать удовольствие, которое доставляло моему Отцу это знание. — В те дни, — продолжал Он, — ни один дар Фараона не мог быть освящен без получения Воли Геба. Такая Воля воплощалась в папирусе с золотыми краями».
«Я забыл», — сказал Мененхетет.
Какого значения был исполнен трепет в членах моего Отца! Я снова почувствовал в Нем желание говорить голосом Его предка. Он встал и принялся обходить четыре стороны крытого внутреннего дворика, так же как, должно быть, Усермаатра обходил границы того поля, что возвращалось к Нему от Нефертари. «Я бегу, — произнес Птахнемхотеп голосом Усермаатра, и то был могучий голос, выходивший из таких каверн в груди моего Фараона, что перед ним не дрогнул бы только Великий Бог, — Я бегу, — сказал мой Отец, — с Тайной Двух Участников. Ибо это Воля, данная Мне Гебом. Я видел Его глаза. Я узрел огонь в той пещере. Я прикасаюсь к четырем сторонам земли».
Закрыв глаза, я прислонился к моей матери. Я мог слышать хор у реки, и не знаю, через сколько лет долетели до меня эти звуки, но я слышал, как хор поет:
Фараон обходит четыре предела поля.Он касается четырех сторон небес.Поле переходит к своему новому хозяину.И голос моего Отца, равный теперь в моих ушах голосу Усермаатра, донес до меня ответ: «Я — Хор, Сын Осириса. Амон — Мое дыхание. Ра — Мой свет. Амон-Ра — Мой Божественный Свет и Дыхание». Теперь Усермаатра шел в лучах солнца, и с каждым вздохом Он вдыхал
И Усермаатра поднял Свой посох, украшенный цветами лотоса, и услышал голоса Египта, говорившие с Ним. На Него снизошло благословение Двух Земель. Вновь Его меч исполнился мощи, и мощь Его была огромна. И Он перешел на дальнюю сторону поля, где в Своих носилках ожидала Нефертари, и Он вошел в эти носилки и опустил за Собой полог, чтобы никто не смог Его увидеть. Но я слышал Его голос. Его донес до меня голос моего Отца.
«Глаз Хора — меж Ее ног. Он знает каверны земли». Я слышал звуки дыхания Усермаатра. «Столб Осириса ударяет в Глаз Хора. Боги соединились». Затем я увидел лик солнца, отраженный в пруду, и он вспыхнул меж Ее бедер.
В следующий момент я услышал, как мой Отец бормочет голосом Усермаатра: «Я не говорил с Ней. То говорили Боги». Мой Отец, изнуренный той близостью к Своему предку, в которой Он пребывал, отодвинулся от всех нас и сел в одиночестве на другое кресло.
Раздался голос Мененхетета. Негромким, сухим тоном он сказал:
«Все, кто был на краю того поля, видели, как Усермаатра опустил полог носилок. И ни у кого не было сомнения в том, что произошло. Все слышали долгий крик радости Нефертари. Ее всхлипывания были исполнены блаженства, звуки Ее стонов — низкими. Воистину Боги соединились. К ночи не могло остаться ни одного чиновника, вельможи или слуги, кто не слыхал бы об этом событии. И когда Усермаатра уходил с поля, Он познал тоску каждого фиванского бродяги в преддверии неизвестности ночи. Все то напряженное ожидание неотвратимых грядущих событий, что пребывало в городе, стало нарастать в его улицах».
И, сидя подле матери, я еще раз остро ощутил отсутствие Неф-хепохема. Словно гнев призрака коснулся меня.
ДЕВЯТЬ
Когда Птахнемхотеп остался сидеть в стороне от нас и не стал отвечать на слова моего прадеда, тот обратился к Нему: «Не знаю, как удалось Тебе соединить Свою мудрость и мои описания, что Ты достиг такой полноты понимания Своего предка, но все так и было. Усермаатра-Сетепенра произнес именно те слова, которые повторил Ты».
Мой Отец не подал вида, что услышал сказанное. Им владело изнеможение. Думаю, что, дерзнув принять в собственное горло могучий голос Своего покойного предка, Он уподобился робкому наезднику, позволившему необъезженной лошади перейти под ним в галоп. Как и все решившиеся на слишком многое, такой человек лишается затем дара речи. Но тут, словно искушая выздоравливающего утонченными яствами, мой прадед заговорил. Он сказал, что, когда стоял на том поле, зная, что Усермаатра сейчас с Нефертари, в сердце его боли пребывало сокровенное знание. Никогда не был он так близок к мыслям Усермаатра. И все потому, сказал он, что до этого ему удалось, хоть и коротко, переговорить с самой Маатхерут.
И на исходе той ночи в глазах моего Отца вновь промелькнул отблеск луны. В них вспыхнул интерес, Он слегка подвинулся и снова осознал присутствие моей матери — я ощутил, как ожила ее плоть. Ободренный Его вниманием, мой прадед продолжал говорить, а я в свою очередь скользнул обратно в тот полусон, в котором чувствовал себя так удобно и где мне не надо было вслушиваться в каждое произнесенное слово, и все же я знал все, о чем говорилось.
«Да, — заявил он, — я увиделся с Медовым-Шариком перед самым обрядом Посвящения Поля. Я просто наткнулся на нее, когда проходил мимо длинного ряда важных особ из номов Дельты. И среди них оказалась Медовый-Шарик со своими родителями и сестрой. Она тотчас представила меня своей семье. В ее отце можно было сразу распознать очень богатого человека, ухоженного множеством рабов. Из-за необычайной гладкости кожи его лицо явно напоминало пухлые ягодицы — такие лица бывают лишь у богачей, он был толстым, и от солнца кожа его была темной. Мать же Медового-Шарика походила на хрупкую статуэтку — просто жемчужина красоты. А между ними стояли Медовый-Шарик и ее сестра, не отличавшаяся ни полнотой, ни красотой моей возлюбленной Маатхерут.