Вечерний поезд в Ятире
Шрифт:
— Вновь надвигается на нас изрядная буря, — сказал он. — И мы опять будем одиноки в горах, лишь ветры да мы. Час бури хорош для катастрофы, — продолжал Бердон, обратившись к открытому окну. — Как страшно видеть поезд, съезжающий в бурю с откоса. Как непомерно велика будет наша ответственность в деле спасения этих людей. — Он резко повернулся к Ардити и прошептал, как бы подслащивая пилюлю, которую тому сейчас придется проглотить: — Завтра ты не выйдешь переводить стрелки. Скорый поезд свалится со скалистого склона, и судьба пассажиров будет в наших руках, и мы будем самоотверженно спасать их.
Секрет секретаря был раскрыт.
Ардити подскочил на месте; негодование
— Как же это? Как это возможно, Бердон? Как? Как? — кричал он, взывая к секретарю в старческой ярости. Теперь ясно: начальник станции не способен проникнуться замыслом главного секретаря. Он закружил по комнате в ужасе от той немыслимой чуши, что свалилась на него кошмаром непробудного сна, он бушевал, пытаясь отогнать от себя этот кошмар. — Это злодейство, — произнес он, стоя против Бердона и Зивы, которая устала и с трудом сидела на месте. — Чтобы я сам, своими руками, подстроил катастрофу скорому поезду? Я, кто всю свою жизнь проработал здесь, не пропустил ни одного дня и преданно заботился о безопасности движения?! — Он умолк, вперив в присутствующих взгляд налитых кровью глаз. — Нет! Нет! И пег!
Бердон чуть склонил голову, издевательская улыбка затаилась в уголках его рта. Напрасно глаза станционного смотрителя искали поддержки. Лицо Зивы было опущено, она силилась сдержать слезы но утраченным мечтам, а я, застенчивый и добрый, пылал любовью к той, что сидела согнувшись, опустив свои худенькие плечи. Нелегко было Ардити снести наше молчание, мы хранили его, каждый на своем месте. И вдруг он, встрепенувшись, словно вспомнив что-то важное, сверкнул глазами и обратился к Бердону:
— Завтра прибудет к нам господин начальник, главный инспектор железной дороги, тот самый, что навещает Ятир в бурю. Ему будет особенно интересно ознакомиться с этой новой мыслью.
Бердон и Зива содрогнулись от его слов. Главный инспектор полосы Газив был знаменит изощренным педантизмом в работе и фанатической преданностью интересам железной дороги; Ардити боялся любого его замечания, нет сомнений, что он заложит ему нас всех. Бердон крадучись приблизился к старику, встал около него, устойчивый, кряжистый. Он опустил ладонь на костлявое плечо старика, сжал его, как бы демонстрируя сдержанную мощь своего отчаяния, и заговорил, чеканя слова:
— Разве мы искатели приключений? Нет. Мы — дети гор. Эти скудные края — наши. Любимая наша земля здесь, — действительно любимая земля, и потому мы хотим держаться за нее, не оставлять ее, мы жаждем горя ради той ответственности, что падет на наши согбенные плечи.
Так завершил он свою речь. Керосин в лампе уже весь прогорел, свет мерк с каждой секундой. Было поздно, назавтра нам была уготована буря. Потрясенный Ардити был не в силах пошевелиться: ни ему, ни нам не доводилось прежде лицезреть секретаря в такой растерянности. Зива нехотя поднялась со стула, будто не желала расставаться с этой темной комнатой, полной причудливых теней; уходя, она бросила на Ардити осуждающий взгляд. Я открыл перед ней дверь. Молча мы вышли в ночь, ища глазами тропинку, ведущую наверх, в деревню. Бердон снова шагал впереди. Он шел быстро, расстояние между ним и нами, плетущимися, увеличивалось. Внезапно я повернулся к Зиве, схватил ее маленькую горячую ладонь и пробормотал: «Любимая…» Но она высвободилась от меня, лукавая притвора, оттолкнула нежно, «ах, только не сейчас, не сейчас, вот когда в наших руках окажется добыча…». Я постеснялся проводить ее до дома.
Утро
Мои глаза воспалены от пыльного смерча, горло дерет, но я не двигаюсь с места. В потрепанной куртке сижу на каменной скамье, втянув голову в плечи и уставившись на кучи сморщенной сухой листвы, наваленные на платформе.
Ардити крайне взволнован. Похоже, он жаждет переброситься со мной несколькими словами, но мы уже все сказали друг другу, и он подавляет слова в сердце. В изматывающей тревоге поджидает он господина инспектора, кружит, согнувшись в три погибели, по платформе, приставив ладонь к пропаханному морщинами лбу, силится рассмотреть слезящимися глазами, не приближается ли долгожданный главный инспектор.
Наконец, на исходе утра, далеко на запыленных путях возникло красное пятно; быстро перемещаясь, оно повернуло и скрылось за одним из поворотов. То самое красное пятно, которое лишь в бури осчастливливало нас своим появлением. Несказанно обрадованный Ардити зашагал взад-вперед по платформе, приговаривая:
— Вот он приехал, вот он приехал… наконец-то. — Ив эту счастливую минуту он обратил ко мне лицо. Оно было искажено испугом. Я медленно поднялся, протер кулаками слезящиеся глаза и не сказал ему ни слова.
Главный инспектор господин Кнаут — личность что ни на есть известная. Уже многие годы он в этой должности, и каждый человек в горах знает его имя с детства.
Из-за этого он почитался здесь за всемогущего, хотя кое-кто и отрицал его могущество. Он скрупулезно знал свое дело, и ничто не могло ускользнуть от его всевидящего ока. Он умел повелевать и указывать, сохраняя при этом в отношениях с людьми четкую дистанцию; он мог придираться и одновременно быть уважительным; ко всем обращался в третьем лице, невзирая на возраст, хотя в определенный момент мог разнести в пух и прах больших и малых; его взыскательность к порядку и поведению на работе была притчей во языцех, однако он никогда не выходил за рамки справедливости.
Деревню Ятир, заброшенную в горах, он посещал крайне редко. Хотя он и испытывал скрытую симпатию к старому Ардити, в редкие посещения во время бури Кнаут не находил для него теплых слов, говорил только о деле, хорошо известном старику, и беседы эти одинаково утомляли обоих. Обычно во время нашего визита он сидел за большим столом и клевал носом, и мы с Ардити молча сидели перед ним. Такой он, Кнаут, он бодр, энергичен и предан железнодорожному делу, но, когда он оказывается в кабинете за большим столом и перед ним сидят люди, на него наплывает сон.