Вечная молодость графини
Шрифт:
И в миг этот чудесным соловьем запела Илона.
Ресницы спящей дрогнули, и веки поднялись, открывая темно-серые блеклые глаза.
– Не бойся, – сказала Эржбета.
Илона затряслась. Слышала? В округе давно гуляют слухи. Их приносит ветер, пускай Эржбета не приносит ветру ничего взамен. Их прикатывает река, выбрасывая с пеной и злым ропотом, выпрашивая подачку. Их хранит земля, выпуская по весне синими первоцветами.
– Не бойся. Спой мне.
–
Илона Харци попыталась подняться, но ремни держали крепко, и колыбель железной девы не собиралась отпускать дитя.
– Спой, – повторила просьбу Эржбета.
Илона запела. Голос ее, поначалу робкий, набирал силу, растекался пламенем. И зажженные свечи трепетали в восторге. Он же переполнял и Эржбету. Закрыв глаза, она слушала, впитывая каждый звук, а когда песня оборвалась, подала знак. Сомкнулась железная дева, выпустила стальные зубы. И потекла по камню кровь, наполнила рисунок.
Эржбета, вернувшаяся к книге, начала читать заклятье. Тяжелая латынь ложилась поверх песни подобно могильному камню, раздавившему землю. Илона кричала, но как-то далеко.
А по словам из книги перед Эржбетой разворачивались удивительные картины.
Вот родился белый единорог, чьи глаза сияли во тьме. Вот из чрева единорога, вспоров его когтями, выполз черный дракон, а из него – дракон алый. Он изрыгнул льва, а тот – птицу-феникс. Вспыхнула она пламенем, сгорела дотла, а из пепла ее возник белый камень.
Но стоило Эржбете протянуть руку к камню, как он исчез.
Завизжав от ярости, графиня Надашди упала на землю и принялась кататься, измазываясь в крови и свечном воске. Попадали свечи, прижалась к стене Йо Илона, с ужасом глядя на хозяйку: вновь не вышло.
Соврал карлик?
Или ошибся?
Или же права была тетка: нельзя переменить судьбу! Но Эржбета не хотела умирать в камне!
Утром Эржбета по привычке вычесала волосы и, бросив взгляд на отражение свое, сказала Дорте:
– Она не была невинной.
Служанка, обрадовавшись, что госпожа снова способна говорить, поспешила согласиться:
– Не была! Конечно не была! Распутная девка!
– И не была красивой.
– Вы красивей всех.
– И знатной… негодный материал. И раньше тоже негодный материал. Пусть привезут нужный. Слышишь? Пусть привезут мне то, что я хочу!
Она ударила гребнем, рассекая лицо Дорты, и та поспешно зажала рану. А Эржбета, глядя на кровь, улыбнулась.
– В ней начало. В ней камень чистый истинного знания и жизни вечной. В ней есть начало и конец. Их конец. Мое начало. Новое. Иное. Скажи мне, когда привезут их. И на, – Эржбета стянула с пальца
Второй дала для священника. Она еще слишком плохо его знала, чтобы не платить за похороны.
Теплый июньский дождь напоил землю досыта. Благодарная, она вытянулась навстречу небу зелеными стеблями трав и хрупкими цветочными бутонами. Переплетались руками корни, держали друг за друга, но железное тело лопаты перебило их. Поддело. Вывалило черный ком с розоватыми хвостами дождевых червей. И накрыло комом следующим.
Разрасталась земляная рана вширь и вглубь. Поднимался черный горб, стекали с него дождевые ручьи, мешая людям. Пастор Янош молча взирал на карлика с лопатой, на двух женщин, одна из которых была огромна, словно гора, на тело, укутанное льняными простынями. Снизу они промокли и пропитались кровью, сверху – дождевой водой. Виделось в том пастору знамение свыше. Словно уподобилась вдруг несчастная певунья самому Спасителю.
Наконец Фицко, отбросив лопату, выбрался из могилы, отряхнулся, только размазывая грязь по одежде, и махнул: дескать, начинайте.
Пастор перекрестился.
Он открыл было рот, желая начать молитву, но неведомая сила запечатала уста. И молния разодрала небесную твердь.
– Говори, – велел карлик, гнусно ухмыляясь. – Молись, святоша! Все, что ты можешь – молиться!
А Янош не находил в себе сил ответить на дерзость. Вспомнил он многие иные похороны, тайные, для которых его поднимали с постели, все чаще – грубо, вытягивали во двор и волокли к лесу. Вспомнил ямины меж древесными корнями. Вспомнил тела, закутанные точно так же, в простыни. Вспомнил собственный страх и деньги, которые брал, хотя их следовало кинуть в лицо нечестивцам.
– Что ж ты медлишь, Янош, – Дорта оказалась рядом и, приобняв, жарко шепнула: – Заканчивай поскорее и пойдем.
И карлик захохотал, мешая голос с громом. А Янош стал мерзостен сам себе. Как мог он поддаться на обольщенье этой ведьмы? Принимать золото и серебро из рук ее, давать мутить себя непотребными речами, брать ласки и ласки же дарить. Прежде она казалась прекрасной, а ныне, омытое слезами неба лицо стало уродливым. Бездушным.
Янош оттолкнул руки.
– Ей же хуже будет! – крикнула Дорта. – Без отпевания уйдет!
– За что? – сей вопрос мучил Яноша с самых первых похорон, но великое имя Надашди заставило сцепить зубы.
– Она провинилась. И разозлила госпожу, – торопливо ответила Дорта, и карлик с гигантихой закивали. – Госпожа велела ее выпороть. А она возьми и помри. Кто теперь госпоже петь станет?
– Она сама себе песни поет.
Янош поднял нечестивые глаза к небу. Там, за облаками и тучами, за твердью, звездами усыпанной, стоит престол Господень. И каждый, кто духом чист, откроет врата райские, узрит Спасителя и возрадуется.