Вечная ночь
Шрифт:
– Грязная клевета. Как вам только в голову пришла подобная мерзость? Я, по-вашему, законченный подонок? Какие дети? Какой Интернет?
Филиппова как будто не услышала его, продолжала говорить:
– Женя Качалова. Ей недавно исполнилось пятнадцать лет. Вы продали ее серийному убийце. Он задушил ее в лесу, в двадцати километрах от МКАД. Вы встречались с ним, брали деньги за Женю? Ну? Клиент, который купил у вас Женю. Как он выглядел? Можете не отвечать прямо сейчас. Думайте. Если вы окажете содействие в поимке серийного убийцы, для суда это очень серьезно. Вы можете рассчитывать на более мягкий
Дверь распахнулась, появился санитар.
– Ольга Юрьевна, извините, пожалуйста, вас просили зайти в приемное отделение. Там больного привезли на «скорой».
– Да, сейчас иду. – Она наклонилась и тихо произнесла: – Думайте, Марк, думайте. Для вас это единственный шанс.
Потом повернулась к санитару:
– Вы новенький? Как вас зовут?
– Слава.
– Очень приятно. Слава, проводите, пожалуйста, этого больного в палату и дайте ему таблетку анальгина.
Старый учитель сидел за столом и писал подробные показания. Стопка листов, исписанных аккуратным учительским почерком, все росла, рука устала, а конца не было видно.
Борис Александрович больше не боялся очередного приступа. Включились какие-то неведомые внутренние резервы. Он даже не боялся, что его могут прямо отсюда, из дома, увезти в камеру предварительного заключения.
С того момента, как он узнал, что Женя убита, его не покидало чувство, будто он потерял кого-то близкого и сам во всем виноват. Надо было взять девочку за руку и отвести домой, к маме. Почему он не спросил: кто тебя там ждет? Конечно, она бы не ответила и руку бы вырвала, но вдруг нет? Если бы он с самого начала построил разговор как-то иначе, если бы не возникло между ними этой нервозной враждебности, он бы сумел ее удержать.
А что стоило раньше начать проверку сочинений? Дневник лежал у него дома. Если бы он прочитал его до встречи с девочкой, он вел бы себя совсем иначе. Как теперь входить в класс? Как смотреть на пустое место за четвертой партой у окна? Как смотреть себе в глаза в зеркале? Конечно, это он во всем виноват! Надо было сразу поднять тревогу, позвонить матери девочки, заявить в милицию. Пусть скандал, пусть что угодно, но ребенок был бы жив.
«Успокойся. Да, ты виноват. Но если ты будешь трястись от страха и стыда, никому от этого легче не станет. Не забывай, ты свидетель. Ты должен сохранять здравый рассудок, чтобы помочь следствию и не оказаться в камере в качестве подозреваемого в страшном убийстве. А настоящий убийца при этом останется на свободе», – сказал себе Борис Александрович так строго, как говорил с теми учениками, которые могли хорошо учиться, но не хотели.
Руки перестали дрожать. Даже в самой ужасной ситуации надо находить что-то позитивное.
Вот, например, теперь он точно знал, что все его подозрения относительно так называемого дяди оказались более чем справедливы. Убийца был у него дома, подкинул улики, заранее запугал.
Он очень точно просчитал все психологические реакции Бориса Александровича, нашел слабое место и обработал старого учителя весьма грамотно, по полной программе.
В голове вдруг зашелестели строки Иннокентия Анненского:
Спите крепко, палач с палачихой!УлыбайтесьМожет быть, именно стихи спасли от паники, от очередного приступа? Так ведь часто бывало раньше.
«Нет. Раньше в моей жизни ничего подобного не бывало! – одернул себя Борис Александрович. – Мне не приходилось лицом к лицу, наедине, у себя дома, сидеть и разговаривать с серийным убийцей. Мне не приходилось оказываться в роли подозреваемого по воле этого убийцы, согласно его хитрому плану. Мой страх, безусловно, входит в этот план. Значит, бояться я больше не буду».
Борис Александрович потряс рукой, принялся сжимать и разжимать пальцы, как учат первоклашек: мы писали, мы писали, наши пальчики устали.
Соловьев, Завидов и длинная женщина-эксперт вернулись с балкона. Старый учитель взял ручку.
«Убийца полностью владел собой, но один раз все-таки сорвался. Как будто провалился куда-то на несколько минут, мне показалось, он засыпает или теряет сознание. Голос его изменился. Я не видел его глаз за дымчатыми очками, но уверен, они были закрыты, когда он говорил:
Страдания детей – это так ужасно. Жизнь бывает страшнее смерти. Грязь, мерзость, растление. Надо спасать детей, пока они маленькие, пока остается в них что-то чистое, светлое. Невыносимо наблюдать, как они деградируют. Сердце разрывается.
Старый учитель отложил ручку и повернулся к Соловьеву.
– Вот, послушайте, Дмитрий Владимирович! Я, кажется, дословно вспомнил его слова, послушайте! – Он громко зачитал текст.
Слушали все, даже Завидов.
– Он миссионер, – сказал Борис Александрович, – он считает, что, убивая, спасает детей. Он образован, умен. Отлично владеет собой, обладает даром внушения, а возможно, и навыками гипноза. Я понимаю, что для вас, профессионалов, мои дилетантские умозаключения звучат нелепо, но поверьте мне, он не просто маньяк. Он миссионер, фанатик. Он изменил внешность, борода, усы, все это, возможно, накладное. К тому же дымчатые очки. Но я, наверное, сумел бы опознать его.
– Спасибо, – сказал Соловьев и протянул ему какой-то бланк, – распишитесь, пожалуйста.
– Что это?
– Подписка о невыезде.
– То есть вы меня в тюрьму не заберете?
– Нет.
Борис Александрович зажмурился, тряхнул головой и пробормотал:
Я духом пасть, увы! я плакать был готов,Среди неравного изнемогая боя…– Что, простите? – Соловьев удивленно поднял брови.
– А? Нет, ничего. Это так, стихи. Иннокентий Анненский, «Третий мучительный сонет».
Новый больной оказался известным актером. Его привезли со съемок какого-то сериала, у него был алкогольный галлюциноз. Народный артист России, гениальный комик, трогательный и смешной до слез, обожаемый несколькими поколениями зрителей, уверял, что в его голове поселились все герои, которых он сыграл за сорок лет работы в кино и театре.