Вечно в пути (Тени пустыни - 2)
Шрифт:
– Ты дома... Это твой дом...
И дом и родственные заботы Зуфару начинали нравиться. Не нравилось ему, что все произошло слишком неправдоподобно, слишком неожиданно. Не нравилось Зуфару, что его покровитель Ибн-Салман вдруг нашел ему в Хорасане родичей, да еще таких близких, как родной прадед, что вдруг он, простой пастух и советский служащий, ни с того ни с сего оказался правнуком владетельного хана. Он растерялся, и все в нем восстало и ощетинилось. Ему глубоко претило огромное число слуг в доме прадеда. Он не мог шевельнуть рукой или ногой без того, чтобы к нему не лезли какие-то предупредительнейшие "гулямы", "ходимы" и прочие слуги-бездельники. Он испытывал удивление и отвращение. Со слугами здесь обращались хуже, чем с собаками. Не то что
Пресыщение, богатство царили в доме хана. Нищета, насекомые, голод были уделом обитателей землянок.
А для Зуфара такой уклад жизни был чудовищен и вызывал злобу. Он нежно любил свою бабушку Шахр Бану. Он ни на минуту не мог себе представить ее в доме Юсуфа Ади в Келате. Подобострастно припадающие к стопам хозяев слуги, трепетные взгляды, рабские поклоны, пресмыкательство - все никак не укладывалось в голове Зуфара, с детства видевшего бабушку всегда в тяжелом изнурительном труде - за очагом, за ткацким станком, за валянием кошм, за выделкой каракулевых шкурок, за шитьем одежды для своего семейства. Она и внука воспитала в труде и в презрении ко всяким лизоблюдам и подхалимам. Она первая вступила в колхоз. Решительно критиковала всяких там бездельников - чайханщиков, амбарчей - и требовала, чтобы мужчины работали в поле. В свои шестьдесят лет Шахр Бану научилась в ликбезе читать и писать...
С любовью вспоминал Зуфар свою бабушку Шахр Бану, бывшую персидскую рабыню, а теперь очень уважаемого человека в Хазараспе, и ему сделалось смешно, когда он, Юсуф Ади, назвал ее "поклонницей дьявола". Это она, колхозная активистка, и вдруг почитательница какого-то невообразимого князя Павлина - Мелек Тауса.
Зуфар сидел на шелковых одеялах - курпачах, руки его ласкали бархат подушек, он посматривал на Юсуфа Ади, а мысленно уносился за тысячу верст, в родной домик в Хазараспе, и видел перед собой сухую, с острым взглядом молодых глаз, стремительную бабушку. Что она там сейчас делает? Что она думает о своем пропавшем в Каракумах внуке? Наверно, очень горюет, но и вида старается не показать, что только и думает о нем. Ведь Зуфар у нее единственный близкий... Она никогда и не вспоминала, что у нее жив отец, прадед Зуфара...
А он жив, существует. Он тепло, даже с любовью вспоминает свою быстроглазую дочку Шахр Бану и, помянув ее, смахивает что-то с ресниц...
Старец Юсуф Ади чем-то напоминал Зуфару бабушку - во всяком случае своей подвижностью. Он не ходил, а бегал. Он не мог и минуты посидеть спокойно. У Юсуфа Ади было очень много дел. В доме он лез во все мелочи. Слуги непрерывно обращались к нему за распоряжениями: скакун набил холку, крыша в кухне прохудилась, не пора ли полить люцерну, домашний шорник сшил новый колпачок охотничьему соколу, белудж-скотопромышленник пригнал баранов, к младшей жене пора вызвать повитуху, пришел человек из племени джемшид наниматься в псари, повар сломал поварешку, старшая жена собралась к гробнице шейха Ади на богомолье аж в самую Месопотамию, пришли землекопы рыть яму для отхожего места...
Но до ушей Зуфара доходили не только дела, обычные для большого дома. Зуфар слышал и такие вещи, которые заставляли его насторожиться. Кто такой, к слову говоря, Нур Клыч, имя которого помянул домоправитель? И почему Нур Клычу выдают из кладовой кроме двадцати мешков риса, двух пудов зеленого чая и ста аршин волосяного аркана десять тысяч патронов... Не слишком ли много патронов? Или сегодня утром за дастарханом сидит юркий, с бегающими глазками мышонка туркмен, судя по говору - из Мерва. Он пьет зеленый чай и что-то быстро-быстро рассказывает Юсуфу Ади об убитых и раненых, о каких-то кем-то захваченных верблюдах в урочище Туз Султан Санджар Мазы и на колодцах Сагаджа... Зуфар отлично знает пастбище у соленого озера Туз Султан Санджар Мазы... Оно не так далеко от родного Хазараспа... Да и из колодцев Сагаджа Зуфару не раз приходилось пить чуть солоноватую, но такую приятную в зной воду... Но Юсуфа Ади и мервца с мышиными глазками интересуют не пастбища и вода озера Туз Санджар Мазы и колодцев Сагаджа, а происходившие там недавно схватки и чуть ли не сражения. До ушей Зуфара доносятся вполголоса произнесенные слова: "стреляли", "атака красных", "отрубили голову", "пулеметы", "преследование"... Человеку с мышиными глазками тоже необходимы ящики с патронами, винтовками... Что такое? Война, что ли? В памяти Зуфара возникает истерзанная Лиза... Злоба заставляет сжать кулаки и вглядеться в лицо мышиноглазого: не из калтаманов ли он, проклятый?
Зуфар слушает. Поднимается все растущее чувство тревоги.
А Юсуф Ади уже убежал во двор и осматривает пригнанных только что коней и что-то оживленно объясняет туркменам в малиновых шелковых халатах и белых папахах. В таких халатах и папахах ходит только "ак суяк" - "белая кость", племенная знать. Таких Зуфар с детства ненавидит за высокомерие и надменность. Зуфар отлично знает, что это степные феодалы, враги трудящихся. Калтаманские набеги на кишлаки и колхозы возглавляют белопапашники.
Белые папахи оживленно спорят с Юсуфом Ади. Все они с маузерами и винтовками, которых они не снимают с себя даже здесь, в доме.
В Мешхеде и по дороге в Келат в маленьком селении Зейна Дилли Зуфар слышал разговор о войне в Туркменской степи, но мало ли слухов ползает по базарам и караван-сараям.
Надо осторожно разузнать, повыспросить у старика Юсуфа Ади. Он, наверно, знает. Он все знает.
Белые папахи уехали. Юсуф Ади скоро вернулся в комнату. И Зуфар подивился его силе и здоровью. Старик даже не запыхался. Грудь его, точно кузнечные мехи, равномерно вздымалась и опускалась.
Сколько ему могло быть лет? Свежее лицо, почти лишенное морщин, юношеские глаза, здоровенные лошадиные зубы, прямой юношеский стан, громкий гулкий голос - все заставляло думать, что Юсуф Ади не вышел еще из цветущего возраста... А ведь почтенному келатцу никак не могло быть меньше восьми десятков. Оглушительный хохот его слышался то в эндеруне - женской половине, то в конюшне, то в винограднике за домом.
Он и сейчас хохотал, потирая руки.
– Хо-хо-хо! Ты послушай только, сынок. Губернатор прислал своего ублюдка сборщика налогов за деньгами, - говорил он.
– Губернатор имеет наглость требовать с моих крестьян налоги... Губернатор забыл, что мы, йезиды, испокон веков плюем на законы. Пехлевийский сборщик посмел бить своей "прогрессивной" нагайкой моих людей. Ну, я ему не спущу...
Юсуф Ади высказал сожаление, что уезжает в Дерегез до вечера и вынужден расстаться с дорогим внучком.
– Я мигом... Отдохни здесь, понежься, а завтра мы поговорим о деле... о хорошем деле. Просветить тебя надо... Шахр Бану воспитала тебя в честности и добродетели, только баба она. Нашего йезидского закона не знает. Завтра поговорим... Дай только мне разделаться с господином губернатором. Молокосос, большевой!.. Осмелился протянуть руки к моему Келату...
Юсуф Ади уехал, оставив Зуфара размышлять, что он имел в виду, говоря о губернаторе-"большевике". Но и губернатора и большевиков Юсуф Ади явно не любил...
И вдруг мелькнула мысль: надо уходить, и как можно скорее... Надо пользоваться моментом, пока старика нет. Или лучше подождать Ибн-Салмана.
Джаббар ибн-Салман задержался в Тегеране, но предупредил, чтобы Зуфар ждал его.
Надо ли ждать? Что-то в последнее время Зуфара все чаще охватывали сомнения. Кое-какие дела и слова Джаббара ибн-Салмана вызывали не то чтобы сомнения или недоверие, но... Так или иначе Зуфар обрадовался, когда араб послал его вперед в Келат, а сам остался в столице. Зуфар упрекал себя, называя неблагодарным, вспоминая, как благородно вел себя Ибн-Салман, старался думать только хорошее. И все же... Не лучше ли не ждать? Уехать. Граница совсем рядом.