Вечно в пути (Тени пустыни - 2)
Шрифт:
Он так и заснул, не закончив своей мысли.
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
Подле пчелы медом пахнет, подле жука
навозом.
Б е л у д ж с к а я п о с л о в и ц а
Отец лжи, лукавства, всяких хитростей и
изысканного словоблудия...
Х о с р о в Д е х л е в и
Если взглянуть на карту, путь через пустыню Каракумы к реке Аму-Дарье, избранный Ибн-Салманом, покажется на первый взгляд нелепым.
Севернее Каракумы пересекает ширококолейная Среднеазиатская железнодорожная магистраль, по которой пассажирские поезда пробегают расстояние от станции Душак до Чарджоу за каких-нибудь семь-восемь часов. Южнее, по ту сторону советско-афганской границы, лежит предгорная страна Парапамиз. Ее издревле пересекают
Зачем же понадобилось Ибн-Салману бросать вызов всем злым демонам пустыни? Почему он избрал для своего путешествия забытую дорогу из Серахса в Хаурбе через безводные пески и солончаки?
Такие и многие другие недоуменные вопросы задавал себе Зуфар. Он брел злой, усталый. Курдский конек из конюшни Юсуфа Ади с усилием вытягивал ноги из сыпучего песка, дрожал и весь взмок. Лошадь только мешала. Лошадь приходится буквально втаскивать на высокие барханы. Лошадь надо кормить, когда нет корма; поить, когда в колодцах соленая жижа, а не вода. Зуфар выбился из сил с этой курдской слабосильной лошаденкой и предпочитал идти пешком. Он не думал, что пешее хождение как-то роняет его в глазах туркмен. Туркмен - природный конник. Пешего он и за человека не считает. Зуфар знал, что пустыня человеку родная мать, но строгая мать, и понимал, что пустыня не любит зазнайства и гонора. Человек выносливее лошади, и там, где не пройдет лошадь, он, если у него голова на плечах, пройдет отлично. Зуфар со снисходительным сожалением поглядывал на жалкое зрелище, которое являл собой Ибн-Салман, понуро сидевший на заморенном своем арабских кровей жеребце. Да, конь не переносил условий Каракумов, и можно было опасаться, что он долго не протянет. С самого начала араб допустил ошибку. Первые переходы путешественник в пустыне делает небольшие, чтобы втянутся в лишения дороги. А Ибн-Салман гнал и гнал. И конь его быстро выдохся. Арабский жеребец привык к тонкому обхождению, к хорошим кормам, сладкой воде. На беду, еще и сам Ибн-Салман оказался плохим ходоком. Он хвастался, что в молодые годы прошел пешком от Дамаска до Каира и от Медины до Багдада, что пустыня проникла в его кровь. Но сейчас Зуфар видел, что он быстро устает и через каждую сотню шагов залезает на своего чистокровного "араба"...
Зуфар имел достаточно причин быть недовольным своим спутником.
Нет хуже, когда начинаешь сомневаться в человеке, которого уважал и почитал, которому верил и которого слушал не рассуждая. Сомнения делались все сильнее. Хуже всего, что причина их лежит не в тебе, а в том, кого ты привык уважать.
Думать плохо о том, кто тебе спас жизнь, по меньшей мере позорно. Чем быть неблагодарным, лучше повернуться спиной и уйти... Уйти прямо в степь, в пустыню, в барханы и не возвращаться, чтобы не видеть, не слышать...
Отчаянными усилиями Зуфар переламывал себя. И ничего не получалось.
До колодцев Джаарджик Зуфар еще не понимал, что из себя представляет Джаббар ибн-Салман на самом деле.
Несколько странный, скажем, загадочный человек. И говорит порой странно и загадочно. И дела у него странные и загадочные. Хотя бы история с патлатым пророком Хусейном. Зуфару Ибн-Салман не объяснил ничего. Зуфар не знал, почему его так и не послали с пророком за границу. Не знал он и куда поехал Хусейн и чем все кончилось.
Джаббар ибн-Салман не говорил, а Зуфар не спрашивал. Араб так поставил себя со своими подчиненными, что никто ни о чем его спрашивать не смел.
В Келате Джаббар ибн-Салман держался с холодным спокойствием... Шальной старец, оказавшийся прадедом Зуфара, - таинственный Сиях Пуш. Жандармы. Стрельба. Решение отправиться в Туркмению столь необычным путем... Странно... Непонятно...
Юсуф Ади тогда перед отъездом больше ничего не говорил. Он зажег светильник и, приказав Зуфару вымыться в кислой воде, помазать себе ноги маслом, вручил ему талисман - шарик, слепленный из пыли с крышки гробницы шейха Ади в Баальбеке, и сказал: "Джаббар хоть и дьявол, но сейчас для тебя он обабаши - глава рода, а ты его воин. А удел воина - битва и повиновение". Старик расчувствовался и заплакал при расставании, но ничего не стал объяснять, и Зуфар недоумевал: зачем они едут через пустыню?.. Что заставляет их подвергать себя опасности? Почему их принимают дружески калтаманы?
– Так надо, - отрезал Джаббар ибн-Салман, когда Зуфар не выдержал и задал ему на колодцах Джаарджик вопрос.
Зуфар не получил ответа. Сомнения росли и росли.
Но он молчал. Он вспоминал слова бабушки: "Мысль не в слове. Мысли за словом. Она притаилась в бутоне мысли. Ищи и старайся понять. Будь наивным ребенком, но будь и мудрым. Не открывай бутон опрометчиво!"
Он не открывал мыслей, над которыми сам иронически издевался.
Но Ибн-Салман поразил Зуфара. Произнеся равнодушно и холодно "так надо", араб вдруг усмехнулся и спросил:
– Ты помнишь Баге Багу?
Зуфар кивнул головой. Он весь встрепенулся. Сейчас его отец и покровитель ему все объяснит. Неспроста он помянул Баге Багу.
– Ты помнишь русскую красавицу Настю-ханум? Ты не мог не запомнить ее. У нее золотые волосы, глаза-нарциссы, кожа цвета слоновой кости...
– Ее сестра была красивее.
– Ого! Вон ты какой! Ты знал сестру Насти-ханум?
– Ее сестру убил Овез Гельды. Проклятый Овез Гельды!
– А-а! Я слышал. И что, она была красива? Красивее Насти-ханум? Не верю.
– У нее душа была красивая. Все кочевья любили ее за красоту ее души... Она делала столько добра, и Овез Гельды убил ее!..
Джаббар ибн-Салман с любопытством посмотрел на Зуфара:
– А я думал... слышал, узбеки грубы... А ты вон какой!
– Разве можно так говорить...
– В Зуфаре все кипело.
Араб замахал на него рукой:
– Хорошо... хорошо. Древняя узбекская культура... поэзия... Я не о том. Ты бывал в Ашхабаде?
– Нет.
– Но ты сможешь найти Настю-ханум в Ашхабаде? Не сейчас? Нет. Придет день, и я пошлю тебя в Ашхабад. Я дам тебе адреса, и тебе помогут найти Настю-ханум.
От золотых твоих кудрей.
Не оторвусь душой.
Запутался, как соловей,
В ветвях опасных я.
Зуфар растерялся. Действительно, было от чего растеряться: кудри... соловей... Настя-ханум... Удивительно! Вот о чем думает, оказывается, мрачный, суровый Ибн-Салман.
Даже в непроглядной тьме порой затрепещет искорка и погаснет. На какое-то мгновение она вспыхнула и сразу все осветила. Зуфару вспомнился один случай. Он шел через болото аму-дарьинской поймы, ночью. Ноги вязли в грязи, путались в корнях, по лицу хлестал камыш. Где-то что-то ворчало, рыкало, скрежетало. Темноту можно было назвать отчаянной. Зуфар ничего не видел. Он не знал, где идет, куда идет, проклинал и землю, и ночь, и болото. В таком страшном месте ему не приходилось бывать. И вдруг в глаза точно ударило. Зуфар даже зажмурился. И все стало ясно и просто. Он сначала не понял, откуда возник свет. И, лишь постояв и отдышавшись, увидел: лужица, обыкновенная лужица отразила свет звезд. И все страхи исчезли. Лужица сверкнула, и все прояснилось...
Странные вещи говорил араб. Непонятные вещи...
В душе, мрачной, сухой, вдруг на мгновение забрезжил отсвет чувств. Совсем неожиданно, не вовремя. Значит, и в этом сухом человеке есть еще проблески нежности.
Зуфар мысленно произнес это слово и испугался. Он совсем был расположен уже видеть в Ибн-Салмане только плохое. Он начал ненавидеть Ибн-Салмана именно за то, что тот спас его и заставил тем самым уважать его, повиноваться ему во всем. Все казалось простым: Джаббар ибн-Салман враг. И вдруг этот разговор, этот свет во тьме... Или Джаббар смеется над ним?..