Вечность во временное пользование
Шрифт:
– Тоже из детства!
– Ну давай, давай, выкладывай!
– У меня прабабка по маме из Тринидада. Бабуля до сих пор живёт там, старенькая уже совсем.
– О, так ты испанка? Венесуэлка?
– Креолка, – рассмеялась Беке. – Всего понамешано вообще-то: и испанцы, и англичане, и французы. И колонизаторы, и колонизируемые.
– Ну, вроде Тринидад никогда колонией Франции не был?
– Да, не был, и при этом пару веков говорил только по-французски.
С решётки обморочно пахнуло рыбой, десять минут назад плескавшейся в лунной морской воде, и какой-то зеленью,
Ладно, надо поесть.
– Ну и?
– Ну и – что? Что именно тебе хочется узнать?
– Ну, после прабабушки в Тринидаде как ветвилось семейное древо?
– Замысловато, – рассмеялась она. – Маму отправили учиться в Англию, там они встретились с отцом, уехали в Индию…
– Ты ещё и индуска?
– Нет-нет, папа не индиец – француз! Там они поняли, чем могли бы заняться, – и занялись.
– А, да? У твоих родителей бизнес?
– Ну да. Я думала, ты знаешь.
– Я знаю?
– Да?
– Нет. А почему я должен знать о бизнесе твоих родителей?
Беке внимательно смотрела на него, как будто пыталась понять, не шутит ли он.
– Ты меня подкалываешь?
– Нет! Правда! А в чём дело-то? – развеселился Виски.
– Давай тарелки.
Она отвернулась, присев к решётке над углями, и разложила еду. Вернувшись на место, вручила ему его рыбу, наклонилась к самому лицу и, не отпуская свой край тарелки, произнесла:
– То есть ты, Бернар Висковски, будучи в здравом уме и доброй памяти, сейчас хочешь мне сказать, что когда ты тогда, в галерее, подошёл ко мне с вином, ты просто подошёл к тёлочке, которую решил снять на ночь?
– Ну вроде того, да… А что не так-то? А ты разве не снялась, тёлочка? – Он потянул тарелку на себя.
– Да-да, как мы видим, снялась. Но была уверена, что ты знаешь, кто я, – как я знаю, кто ты.
Беке отпустила тарелку, и Виски едва удержал на ней скользнувшую поджаристую рыбку.
– Да чёрт, объясни в чём дело!
– Да нет, наверное, это тоже вариант нормы. Нас не представили, ты мелькаешь в светской хронике, поэтому я знала, кто ко мне подошёл.
– И?
– И была уверена, что тебе сказали, кто я.
– А кто ты? Блин, заинтриговала!
– Сказали, что я спонсор – один из – мероприятия.
– Попробую угадать! Шампанское? Нет? Пиво? Тоже нет?! Канапе? Вкусные, кстати, были! – веселился и блаженствовал Виски, наслаждаясь прекрасным ужином и пикировкой с прекрасной женщиной в гневе: такого блюда из неё ему ещё не подавали.
– Нет, мы предоставляем проекту, где бы он ни проходил, нашу бумагу.
– Бумагу?
– Да, хлопковую бумагу. Между прочим, одну из лучших в мире.
– Боже… – Виски выпрямился в кресле и отставил тарелку. – «РБККА», 114 на 195?
– Ага.
– Ты шутишь.
– Почему это?
– А в рулонах?
– Да-да, делали в самом начале,
Виски вскочил, схватил кожаный веер и обеими руками, как аккордеон, развернул и сразу свернул его:
– Правильно ли я понимаю, что «РБККА» это…
– …Ребекка, – закончила она за него. – Да. Ты очень догадлив, как я погляжу. Только, прошу, перестань бить крыльями, оставь веер в покое!
Он швырнул веер в угол за очагом, и сел.
– Это просто фантастика. – Заключил Виски. – Беке, практически всю жизнь я рисую на тебе! Ты моя любимая – бумага!
Она понаблюдала за его волнением, восторгом, возбуждением, дала выговориться, пока он в самых превосходных степенях оценивал её самую лучшую для его графики хлопковую бумагу на свете – «я же говорил, что у тебя всё как специально для меня устроено, говорил?!», – её шелковистость и пористость одновременно, как она принимает и сохраняет тушь, самой фактурой углубляя и усложняя разные оттенки и вариации чёрного цвета, как идеально годами сохраняет первоначальное качество графики, не выцветает и не выгорает…
Когда он, мотая головой, остановился перевести дух, она сказала:
– Всё это совершенно прекрасно: надеюсь, ты мне разрешишь использовать этот отзыв Висковски в следующей рекламной кампании. А сейчас я поеду домой.
– В смысле? – Бросился он за ней.
– Послушай, – она отвела плечо от его руки. – Послушай. Ты полуслепой, толстый, шестидесятилетний капризный пьяница. Ты ни за что и никогда не сможешь догнать меня на проклятой лестнице, ещё и ночью. Относясь к тебе неплохо, просто советую не делать глупостей – я ухожу всё равно.
– Вот дерьмо, – резюмировал Виски, – и что мне, стоять и молча смотреть, как ты лезешь вверх посреди ночи?
– Ну хочешь – можешь спеть, – она забрала сигареты, свою сумку через грудь, наклонилась к столу за зажигалкой. – Но советую просто доесть ужин.
– Да что хоть случилось-то? Что за бред?!
Ребекка обернулась на этот вопль и прикрыла за собой дверь.
На следующий день Виски тоже вернулся в Париж.
Глава 16
Киношники, прикатившие по Лефакову душеньку из Лондона, заценили клуб и пригласили посредством местного бессменного неприветливого пиарщика и промоутера всех завсегдатаев, желавших поучаствовать в съёмках фильма о Лефаке, выпить и обсудить тему днём, то есть часов в семь вечера, а не в полночь.
Но сам виновник торжества, как обычно, восседал за вертушками, у микрофона, и, как всегда, две бутылки красного вина и две синие пачки сигарет с вместительной пепельницей расположились здесь же.
– Шершни вы мои, гудите чуток потише, башка раскалывается, – жалобно прохрипел он в микрофон и сделал аккуратный глоточек вина. – Ни у кого аспирина нету? Мой тюбик кончился…
Несколько капсюлей с растворимым аспирином, как микрофоны для интервью, потянулись к нему. Покопавшись в своём бывалом, сплошь покрытом наклейками с музыкальных баталий кофре с пластинками, Лефак нашарил пустую тару для лекарства.