Вечный огонь
Шрифт:
Отец Евлогий в тот год был для Вари ангелом-хранителем. Помогал доставать питание для Витеньки, крестил его в своем маленьком храме, заходил к Варе запросто – под видом узнать, как положение Владимира, а сам приносил то полфунта чаю, то молока с Троицкого базара, то свежих бинтов. За этот год всех минских подруг Варя как-то подрастеряла: Муся Липницкая еще в конце 17-го нашла себе какого-то комиссара и с ним эвакуировалась из Минска, а Нелька Миркина сначала охладела после Вариного замужества, а потом и вовсе начала язвить, избегать встреч и пропала непонятно куда, уволилась из лазарета.
10 декабря 1918-го в Минск вернулись
Говорить Владимир начал не сразу, через несколько дней. Вспоминать – и того позже. Память возвращалась к нему картинами, как в театре: первая сцена, шестая, восемнадцатая. И были мучительные головные боли, когда он скрипел зубами, взявшись за виски тонкими любимыми пальцами, и тот дикий крик, который он издал, впервые попытавшись встать… И то счастье, что залило его лицо, когда он впервые увидел сына.
– Витенька, это папа. – Варя сквозь слезы улыбалась, а Владимир бережно держал неуверенными еще руками легкое и такое родное, сладко пахнущее тельце. И этот маленький человечек агукал и улыбался ему в ответ.
Выздоравливал Владимир на удивление быстро. А вот с тем, что творится в стране, Варя знакомила мужа постепенно, исподволь. Знала, что болью резанет по сердцу все то, что случилось начиная с сентября 1917-го. Развал фронта, германская оккупация… Об отъезде Долинского на Дон она тоже рассказала, промолчав, правда, про сцену в лазаретном коридоре и непонятные слова: «Поверьте, я отомщу за вас».
– Мне будет его не хватать. – Владимир поднял на Варю глаза. Он ласково гладила ее руку. Вдруг усмехнулся: – Знаешь, как нас звали в Полоцком корпусе и потом в училище? Два брата-акробата. Мы были лучшими по гимнастике. Как будто сто лет назад это было.
– А на самом деле – семь лет всего, – эхом отозвалась жена.
– Даже интересно, – Шимкевич приподнялся на койке, – смогу сейчас повторить то, что мы тогда делали?
– Не надо, – испугалась Варя, – еще хуже станет!
Но Владимир уже рывком поднялся с кровати. Тот, кто никогда не валялся беспомощным на госпитальной койке, никогда не поймет, как сладко чувствовать свое тело сильным, литым, подчиняющимся тебе. Да как сладко просто взять нож и отрезать себе кусок хлеба!.. Шимкевич начал махать руками, разогревая себя для шведской гимнастики.
– Доброго здоровья, – раздался от двери чей-то густой голос.
Владимир и Варя обернулись одновременно. В дверях стояли двое – рослый бородатый солдат в шинели внаброску и начальник красного госпиталя, бывший полковой врач старой армии в чине коллежского советника. Он делал Варе извиняющиеся жесты, мол, как тут возразишь против того, что в палату да без халата.
– Хотя здоровье, я вижу, у вас и без того доброе, – утверждающе продолжил солдат, входя в палату. – А это хорошо. К вам у меня, гражданин Шимкевич, серьезный разговор.
Визитер казался Владимиру смутно знакомым. Но где, когда он с ним сталкивался? Поди догадайся.
– Вы, гражданочка, и вы, товарищ врач, побудьте в коридоре, – мельком взглянув на Варю, продолжил солдат. – А мы с гражданином тут побеседуем ладком.
– Только недолго, – обеспокоенно сказала Варя, – муж еще плохо себя чувствует.
– Я вижу, – с какой-то сложной интонацией отозвался солдат.
За Варей и врачом закрылась дверь. На улице хрипло просигналил автомобиль. В открытую форточку ветер донес далекие звуки оркестрового «Интернационала».
– С кем имею честь? – сухо осведомился Шимкевич.
Солдат усмехнулся.
– Да мы знакомы, Владимир Игнатьевич. Семен Куроедов. Помните, в июле 17-го мы вас комполка еще выбрали?
Владимир нахмурился. Он вспомнил ефрейтора, схлестнувшегося с подполковником Боклевским в офицерском собрании.
– Допустим. И что же?
Солдат снова усмехнулся, на этот раз смущенно.
– Ну, тогда я еще дурошлепом был. Стоял на меньшевистских позициях. Но теперь все, Советская власть для меня родная. Дрался за нее в начале восемнадцатого, потом на внутреннем фронте. И я от имени этой власти призываю вас, Владимир Игнатьевич, вступать в ряды Литовско-Белорусской армии.
– Какой-какой армии?
– Тьфу ты, я ж позабыл, что вы это… долго без памяти были, – поморщился Куроедов. – Литовско-Белорусской Красной Армии. Объединенных сил Советской Литвы и Советской Белоруссии. Против белополяков.
Куроедов зашагал по палате. Шимкевич молча наблюдал за ним.
– Обстановка на фронте сейчас, скрывать от вас не стану, – аховая. Поляки Слоним и Пинск взяли, а на днях и Вильну возьмут. В тылу всякие гады шевелятся, слыхали, в Гомеле мятеж был? В общем, мобилизуем большевиков отовсюду, где только можно. А силенок все равно маловато. И тех, кто имеет командирский опыт, тоже. Потому военспецы нам во как нужны!.. – Куроедов провел ладонью по горлу. – Вот я кто? – он ткнул себя в левый рукав шинели, и Шимкевич только сейчас обратил внимания на странные знаки различия, нашитые на нем: красную звезду и четыре красных квадрата.
Владимир пожал плечами.
– Комиссар полка! – раздраженно пояснил Куроедов. – А комполка нету! И сам я комполка быть не могу, образование не то… Так что придется вам, Владимир Игнатьевич. Жалованье, довольствие – все, как положено. И с дисциплиной не сомневайтесь, бойцы железные. Это вам не царская армия, чуть что – комиссар рядом. Я то есть, – усмехнулся он.
Шимкевич молчал, отвернувшись к окну. Сказать, что он не ожидал подобного визита, было бы неправдой. Варя успела рассказать ему о том, что офицеров старой армии красные мобилизуют в свои войска, а у несогласных берут в заложники семьи. Услышав об этом, он не поверил. Как это так – семью в заложники? Владимир не сталкивался с большевиками до революции, знал только, что они стоят за немедленное прекращение войны. И вот на тебе – значит, воюют не хуже других. За что же?
– Как за что? – непонимающе сморгнул Куроедов. – За мировой интернационал. За братство народов. Да ведь если сюда белополяки придут, – вдруг загорячился он, – это считай все, прощай, Минск!.. Они же все на нас навалились, всем скопом! Вся Антанта! Мы ж у них как кость в горле, у буржуев, стоим! А что сомневаешься, то понятно, – вдруг проговорил он, сменив «вы» на «ты». Владимир поморщился, но промолчал. – Тебе ж наверняка баба твоя в уши напела, как красные с бывшим офицерьем обращаются. Только я могу дать тебе честное слово большевика, что к тебе отношение будет особое. Это уж положись на меня, Владимир Игнатьевич.