Вечный огонь
Шрифт:
– А не понимаете, подпоручник, так и молчите! Уланы, назад!
Володя!.. Лишь в первую минуту показалось Игнатию Андреевичу, что он обознался. Но нет, лицо, лицо под богатыркой, и этот старый, семейный жест, доставшийся еще от деда, в волнении касаться рукой подбородка… Да, это он, его сын, его плоть и кровь, ошибки здесь нет! Выжил? Прошел Великую войну? И вот сейчас…
Красных необъяснимая заминка противника взбодрила. Кое-где на флангах затахали, вначале робко, винтовки, потом оживилась вся цепь. Пулеметчик прильнул к «Кольту», а значит, еще через миг эффектная атака в конном строю превратится в бойню, в хаос искромсанных лошадиных и человеческих тел.
Ослушаться приказа поляки не посмели. Тяжело сплевывая от
Комбаты по очереди докладывали: потерь нет. Полк радостно галдел.
– Ну, командир, не зря ты господу богу молился! – весело хлопнул Шимкевича по плечу Куроедов. – Я уже считал – все, закопают нас с тобой тута… И откуда они, черти, взялись? Не иначе с аэроплана летчик вымпел киданул.
Двух пленных приволокли в окопы. Оба не ранены, пулеметный огонь пришелся на коней. Владимир шагнул к высокому стройному поручнику с испачканной землей щекой.
– Фамилия?
– Олешкевич. Владислав Олешкевич. – По-русски пленный говорил без акцента. – Бывший прапорщик русской армии, 2-й Польский стрелковый батальон.
– Вот сво… – начал было Куроедов, но Владимир прервал его:
– Как фамилия командира полка?
– Карблевский…
Владимир сник.
– То есть Карблевского убило пять дней назад, – торопливо поправился пленный. – Командующим стал майор Шимкевич.
– Игнатий Шимкевич?
– Так точно, – удивился пленный. – А откуда вы…
«Значит, не обознался». Владимир хмуро кивнул Куроедову – мол, крути пленного дальше – и пошел по траншее, слепо, ничего перед собой не видя. И видеть ничего не хотелось. Сел, начал крутить цигарку… Молчал. Жадно дымил.
Кто виноват в том, что так складывается жизнь? Отец… Значит, ты уцелел в Великую войну. И воюешь сейчас в Войске Польском. Со мной. Со своими же. Что тебе светит за то, что так явно, резко отдал приказ своему полку остановиться? Что ты почувствовал в этот миг? Что понял?
Владимир так и не узнал, что 55-летний майор Войска Польского Игнацы Шимкевич был приговорен военно-полевым судом к расстрелу за необъяснимый приказ прекратить атаку. Арестовали его собственные же подчиненные. Приговор был вынесен 8 августа 1919 года, в день, когда поляки заняли Минск.
Глава девятая
Здесь серое бесконечное небо. Нет, бывают и славные дни, особенно летом, когда из Долины Роз поднимается сюда, в горы, пряный, одуряющий запах тысяч цветов, жарит солнце, а окрестные горы раскаляются до того, что блины можно печь. И осенью, когда можно тихонько бродить по некрутым склонам, шурша опалой листвой и время от времени опускаясь на валуны – немного отдохнуть. А зимой тут худо. С гор будто скатывается резкий, пронизывающий ветер, продувает насквозь сирые улочки села с так много говорящим русскому сердцу именем Шипка. Шипка по-болгарски – шиповник. Здесь и впрямь его много на склонах, как пойдешь на прогулку, непременно штаны исклюешь острыми, как птичьи клювики, шипами…
Тяжело вздохнув, Игнатий Андреевич Шимкевич придвинул к себе открытку с надписью по-болгарски «С.Шипка. Руски Храм-паметник с семинарията». Склонился над одним из маленьких двухэтажных домиков на цветной фотографии и медленно закрасил на втором этаже третье окошко слева. Потом поставил над ним на крыше крестик и перевернул открытку чистой стороной.
«Дорогой мой сын Володя, – медленно заходил по бумаге в старческих руках карандаш. – Посылаю тебе вид моего местопребывания. Село Шипка – бывшая рус. семинария и дом болгарских сирот, сейчас рус. инвалидный дом. На втором этаже закрашено окно и над ним стоит крест, это место, где я живу и думаю о тебе. На горе чудный Храм-Памятник в рус. духе, внутри дивная живопись, иконы, золото и серебро, все сохранилось в отличном состоянии. Вниз от Храма
Шимкевич отложил карандаш и снова вздохнул. Как бы хотелось рассказать сыну все, что с ним приключилось за эти семь лет!.. Да как расскажешь?.. Неизвестно, дойдет ли эта безобидная открытка. Может, в Совдепии ее бросят в печь тут же, на почтамте.
…Расстрельный приговор, вынесенный Игнатию Андреевичу в 1919-м, отменили через месяц – в Минск приезжал Пилсудский, по этому поводу была амнистия. Всего лишь понизили в чине до поручника да перевели из строя на административную службу в Брест-Литовск – сиди да выписывай горох и пшено, работа непыльная. Вот только с тех пор, как случилась нежданная встреча с сыном, Игнатий Андреевич сильно сдал, часто плакал по ночам, здоровье, прежде почти безупречное, даже в германском лагере нерасшатанное, стало скорее нездоровьем. В 1922-м он вышел в отставку, а год спустя, когда узнал, что Болгария дает русским ветеранам хорошие пенсии, переехал туда. Все же страна православная, хоть и на Великой войне болгары оказались в стане противника, а жить в бывшей России, ставшей вдруг Польшей, было невыносимо…
По приезде медицинская комиссия Красного Креста определила Шимкевича-старшего в приют для престарелых и увечных воинов при храме-памятнике на Шипке. Формально храм и прилегающие к нему территории все еще считались частью России. Приют был небольшой, жили там сто двадцать таких же, как Шимкевич, бывших генералов да полковников, разными путями оказавшихся в эмиграции. Многие эвакуировались из Новороссийска, Одессы и Крыма, кто-то попал на Шипку через Германию, Латвию, Чехословакию, Грецию… Жили тихо, работали в картонажной мастерской и сувенирной лавочке, много вспоминали, много молились, былыми заслугами не хвастались, а все больше плакали. Приют всех породнил, сделал однополчанами: кавалеристов и инженеров, казаков и пушкарей, строевиков и тех, кто всю службу просидел в уездном воинском присутствии. И хоронили ушедших тоже вместе, на склоне горы, вскладчину ставили небольшие памятники на могилах. Пенсии Болгария действительно платила хорошие: до вступления в местный Союз русских ветеранов Шимкевич получал около шестисот левов в месяц, после – две тысячи. Лечиться возили бесплатно в больницы Софии.
Как складывается судьба сына в Совдепии, Игнатий Андреевич не знал. Да и жив ли?.. Может, убили его еще в 1919-м? Думать так не хотелось, и долгими бессонными ночами Шимкевич-старший вел подробные разговоры с сыном, иногда про себя, иногда вслух. Соседи внимания не обращали – все они жили в мире воспоминаний, ассоциаций, ушедшего, все оплакивали то, что осталось в прошлом и никогда, никогда не вернется…
Решение написать открытку подсказал один из жильцов дома – седоусый хмурый полковник Максимович, уроженец Одессы. Его старший сын был курсовым офицером в Корниловском военном училище, младший – полковым комиссаром в Совдепии, теперь актерствует… Страшная и обыденная история времен Гражданской. Максимович знал, что младший женился, есть уже и внучка у него, Женечка. И писал Женечке трогательные, милые письма, не зная, дойдут ли, и не заботясь об этом. «А вдруг дойдут? – объяснял он Шимкевичу. – Будет знать, что есть у нее на Шипке далекий дед».
Вот и Игнатий Андреевич решил – а ну как дойдет?.. Минск, до востребования. Наверняка сын, если он там, ходит на почту. Наверняка проверяет, нет ли корреспонденции на его имя. Пусть и похоже на бутылку, которую бросают с письмом в море, а все же и у таких писем есть читатели. Шимкевич снова вздохнул, взял карандаш, придвинул открытку.
«…Выше Храма – место упокоения, – это слово он подчеркнул, – от начала пребывания 21 декабря 23 г. по сей день погребено 9 человек за 3 года. Буду рад, если получишь этот вид. Пришлю и другие виды. Целую тебя, мой дорогой сынок. Если служишь Отечеству – служи честно».