Вечный слушатель
Шрифт:
Я хочу запеть о лунах
всею силою таланта,
но врывается Нанетта
без малейшего стыда:
где, докладывай, Сервантес,
ключ от нового серванта?
А в ночном просторе синем
те же луны, что всегда.
Я хочу пропеть о каждой:
мне стоять на пустыре бы,
затая в душе тревогу
на полночном холоду,
и стихи луне слагать бы
так сказать, царице неба,
раздавивши сигаретку
неприметную звезду.
С
вспоминаю лун зеленых...
... Дай-ка мне для сыра крышку!..
...Ох, Нанетта, не дури!
И сияли эти луны
на минувших небосклонах,
как волшебные колодцы
с дивной зеленью внутри.
...Спрашиваешь, час который?
Помню... Все головки сыра!..
Десять! Милая Нанетта,
Просто нет тебя хитрей!
Так о чем я там, простите?
...В сферах горнего эфира
были эти луны в детстве
легче мыльных пузырей!
Слышу из-за спинки кресла:
дурачок, тебя мне жалко!
Никакой луны зеленой,
ты учти, в природе нет.
Вот сюжет тебе - Нанетта,
и еще другой - фиалка,
и никто не усомнится
в том, что ты - большой поэт.
Час прохлады, море плещет,
детство мне напоминая,
я влюблен в покой простора
и в ночную тишину.
В небесах - луна, однако
рядом - девушка земная,
на двоих мы с ней поделим
эту самую луну.
Это мне-то половину?
так Нанетта сводит счеты.
Что ты, право, разболтался
о какой-то там луне?
...Ювелирною чеканкой
собственной моей работы
диск луны сверкает белый
в антрацитной вышине.
КОЕ-ЧТО О НАЧИТАННОЙ ЛОШАДИ
Грустная лошадь сидит на холме одиноко,
клетчатый коврик постелен под этой особой.
Лошадь стара: упадет, лишь погладить попробуй,
глянет - увидишь печальное карее око.
Кажется, так ли давно, проявляя задатки,
встряхивал гривой, зубами сверкал однолеток?
Быстро годков пробежало под семьдесят этак
пенсию дали - на Севере первой!
– лошадке.
Лошадь мудра, хоть у возраста, ясно, во власти,
Гете читает и прочие умные книжки,
Расмуссен ей по нутру, ну а для передышки
чуть неприличные, но поэтичные книги о страсти.
Вечер, и воздух густеет: отпробуй, не мешкай.
Лошадь стоит, и созвездья запутались в гриве.
Люди в кафешке, чтоб стать хоть немного счастливей,
пьют и смеются - и месяц висит над кафешкой.
Рядом крестьяне, дневные дела разбирая,
тихо судачат насчет ветчины и бекона,
знают, что в мире законно и что - незаконно,
и говорят, что к бездождью - погода сырая.
Лошадь людей никогда и ни в чем не обманет.
Каждый рассказа про самое главное хочет:
что ж это в море так мокро?
– рыбак пробормочет,
мельница ль ветер придумала?
– мельник пристанет.
Мельница, мельник, муку сочинила во благо:
все урожаи иначе погнить бы могли бы.
Море водою полно специально для рыбы
так на вопрос рыбака отвечает коняга.
Все объяснит - поэтично, понятно, уютно,
даже научно, цитируя благоговейно
где-то Кропоткина, где-то Альберта Эйнштейна,
все, что живет на земле, одобряя попутно.
Так, допоздна проболтав под совсем уже темным
сводом, расходятся люди в полночную дымку.
Лошадь тем временем с Генрихом Гейне в обнимку
на ночь ложится, на отдых, под небом огромным.
ВИЛЛИАМ ХАЙНЕСЕН
(1900 - 1991)
ТАНЦУЮЩИЙ ТОПОЛИНЫЙ ПУХ
Отто Гельстеду
Так сейчас далеко, далеко, далеко
до пивнушки Давидсена на каком-то бульваре в 1918-м,
до гостиницы "Пекин" в 1968-м.
Все дальше от грядущего дня, дальше от сердца.
Лишь пух тополиный все так же
атакует пространство, беспечно танцуя вдоль улиц,
все так же, как некогда
в июньском Фредериксберге,
где опаловый свет розовеющей ауры раннего утра
отражался в паническом взоре Софуса Клауссена,
в мерцании комнат, заполненных дымом табачным и книгами.
Это было в те баснословные времена,
когда своевольное девичье сердце тебя омрачало,
заставляя издать не одно и не два стихотворных рыданья
о духе, ведущем войну партизанскую против монархии сердца,
о бессилии разума и "Всемогуществе танца".
Но, спаси и помилуй, - там было еще и другое,
там история целой культуры была,
философия от Гераклита до Иверсена,
утопизм от Томаса Мора до Тегерсена,
искусство во всем его множестве форм
от Гомера до Кристенсена,
от пещер Альтамиры - и вплоть до Лундстрема!
Ты мне был университетом,
и огромный багаж восхитительных знаний, что привез я домой,
к островкам этим северным скудным,
до сих пор еще не до конца распакован.
Ах, в живых не осталось почти никого
от магических дней,
феерический ветер времен посрывал головные уборы
с тех, разумно-сосредоточенных, и с тех, деловито-тревожных,