Вечный юноша
Шрифт:
16.
Уважаемый Георгий Владимирович!
Вернувшись из экспедиции, обнаружил Ваше письмо. Очень благодарен за оказанное мне внимание и охотно, в меру моих весьма скромных возможностей, попытаюсь быть полезным тому большому и нужному делу, которое Вы ведете.
Оно мне, в какой-то мере, знакомо и дорого, т. к. еще в бытность мою в Париже я работал (1945–1949) в Совете «Советского Патриота» и состоял членом «Объединения работников искусства Сов. Друзей(?) во Франции» — и мне было поручено вести работу среди наших соотечественников в эмигрантской среде по привлечению
К сожалению, теперь, как мне сообщает мой приятель, сов. гражданин, проживающий во Франции, поэт В.А.Мамченко, многие из этих людей вновь сблизились с сугубо эмигрантской средой и принимают участие в соответствующих эмигрантских изданиях.
Кто знает, может быть, отчасти и потому, что тот центр притяжения, плох или хорош, и издания «Союза сов. (…)», который существовал в Париже в 1945–1949 гг., теперь начисто во Франции отсутствует.
Правда, все наши тогдашние учреждения носили более или менее дилетантский характер, возникали т. е. в порядке самодеятельности, но все же какую-то роль они выполняли и, как мне видится, вели полезную работу по развитию культурных связей с соотечественниками и пропаганды нашей Родины.
Право, я не знаю, чем смогу быть Вам полезен. Сейчас посылаю Вам ряд стихов, на ваш «суд и расправу», большинство из них написано еще за рубежом, может быть, Вы что-нибудь выберете.
Дело в том, сказать по правде, мерзкое состояние моего здоровья и отсутствие времени не дает мне возможности отдаваться литературной работе, все свои силы и время я отдаю своей работе, которую люблю и которая приносит мне удовлетворение. Вот уж семь лет тому назад, сразу же по приезде в Алма-Ату, я устроился на работу художником — научным иллюстратором в Институт Зоологии АН Каз. ССР.
Я был принят с исключительным благожелательством и вниманием решительно всеми товарищами моего нового коллектива.
Широкий круг прочных дружеских связей, как-то сразу организовавшийся у меня, очень помог мне приспособиться к новым условиям жизни и работы. За эти годы эти дружеские связи выросли и окрепли.
Ряд научных трудов на моей библиотечной полке, проиллюстрированный мной (от простейших до ископаемых), позволяет мне думать, что и я внес какой-то свой, в меру моих сил и возможностей, скромный вклад в нашу советскую биологическую науку. Это сознание дает мне большую радость и удовлетворение. Я многому научился за эти годы. И мне приходится сожалеть только о том, что обстоятельства и собственные ошибки предоставили мне слишком поздно эту возможность влиться — как бы ни был мал мой труд — в общую работу строительства новой жизни на Родине. Два года тому назад я мог бы уйти на пенсию, но эта перспектива меня нисколько не занимает и не устраивает.
В настоящее время я заведую группой оформителей (художники, (…(фото-кино (…) нашего института и это открывает мне еще более широкое поле деятельности.
Я попытаюсь рассказать, еще не знаю в какой форме, как сложилась моя жизнь и известных мне по зарубежью товарищей, после
31/VIII
Послал 7 стихотворений
1. К другу
2. Вот нищий ждет…
3. Детство
4. Ушло у нас лет немало…
5. Память
6. Мой путь
7. В больнице.
(Карандашная, как бы черновая запись, которая начинается с полуслова, — Н.Ч.).
…или что каждое поколение связано со своим временем.
Банальная истина. (…) не всегда принимается во внимание: обычно мы (…), нельзя понять человека, не осмыслив время, в которое он жил, его эпоху. Нельзя брать отвлеченного человека, «человека вообще», выражаясь биологическим языком, нельзя осмысливать особ вне экологии, вне среды ее обитания. Мысль банальная, однако, постоянно приходится сталкиваться с суждениями о человеке «вообще».
Правда, и у нас часто палку перегибают в другую сторону — эта тенденция до конца объяснить человека искусственно существующими рамками его бытия — что неизбежно приводит к обеднению человека.
Споря с Игорем, замечаю в его (…) известное изменение, раньше так же, как Игорь, я делал убеждение на констатации того или иного подмеченного явления, теперь у меня убеждение переносится на объяснение явления. Словом, наконец-то я «дошел» до прутковского: «Смотри в корень»…
17. 29/VIII
(Письмо Дмитрию Кобякову в Барнаул — Н.Ч.).
Дорогой мой Митя!
На днях вернулся с Или, а через несколько дней опять уезжаю туда же. Буду не только отдыхать, но и работать. Буду писать. В дом отдыха поеду 15 сентября. Я очень рад, что ты на меня не сердишься и веришь в мое дружеское отношение к тебе.
Я действительно хочу, чтобы ты переехал в Алма-Ату, но ведь многое будет зависеть не от меня, а от тебя. Насчет Баранова — думаю, что он пошумел в узком кругу знакомых-парижан — на этом дело и кончилось. Но, вообще говоря, — мне очень не хочется тебя огорчать, но насколько я понимаю, ты, видимо, не сумел взять верный тон в «Просторе» и несколько переборщил.
Люди-то везде приблизительно одинаковые, и не думаю, чтобы «твой Барнаул» или «моя Алма-Ата» в этом отношении были бы исключением. Только ты, видимо, человек более простодушный и доверчивый и в то же время более самоуверенный, чем я.
Я — «Фома неверный», менее всего доверяю людям, которые меня хвалят или мне льстят; не верю ни словам, ни надписям, прежде чем не удостоверюсь в искренности людей по их делам. Верю только фактам — не тем словесным или письменным заявлениям, что мои вещи приятны, а когда вижу их напечатанными. Так сказать, «post factum».
Теперь ты довольно правильно суммируешь ряд фактов, но, к сожалению, осознал их ты подлинно «post factum». В отзыве Сорокина я вижу неприятный момент раздражения против тебя. После твоего отъезда я никого из них не видел, т. к. вообще я с ними, кроме Снегина, не знаком. Да и со Снегиным встречался очень давно у Николая Николаевича (Кнорринга — Н.Ч.), один раз, так что думаю — увидев меня, он вряд ли сообразит, кто я такой. Но Николай Николаевич был в редакции после твоего отъезда два раза, по поводу своих статей. И он мог наблюдать «реакцию редакции» на твою персону.