Вечный Жид
Шрифт:
Станислав Гагарин начинал догадываться, кто стоит перед ним.
— Чжун-ни? — спросил писатель. — Цю?
Китаец, радостно улыбаясь, закивал.
— Слава Богу, — добродушно проговорил Иосиф Виссарионович, — признали друг друга… Конфуций — ваш должник, Станислав Семенович. Давным-давно вы спасли ему жизнь, понимаешь. Теперь Кун-фу прибыл из Иного Мира, чтобы помочь России и вам лично.
— Будем работать вместе, — просто сказал Станислав Гагарин. — А за погрузку книг — спасибо.
— Не за что, — отозвался вождь. — Не мог отказать себе в удовольствии, понимаешь, носить книгу бесед с Лазарем. Честно говоря, после сорок девятого года, когда меня предали те, кого я направил на Ближний, понимаешь, Восток, Лазарю доверял с оглядкой. А на поверку оказалось, что Каганович, понимаешь, один из немногих, кто не изменил товарищу Сталину.
— Не изменил, — эхом отозвался автор статьи «Евангелие от Лазаря».
— Кончим новую заварушку, вы подпишите, понимаешь, эту книгу ему, — попросил Сталин. — В Ином Мире я передам Кагановичу. Пусть порадуется нарком путей.
«Покойникам давать автографы еще не доводилось», — с веселым озорством подумал Станислав Гагарин.
Вслух сочинитель сказал:
— Разумеется, подпишу.
II
Геометрически равные тени, отбрасываемые стройными рядами высоких пальм, идеально разграфили землю, на которой лежал он, пытаясь расслабиться до конца, раствориться в искусственном н е б ы т и е, ибо н е б ы т и е естественное означает смерть.
«А что есть с м е р т ь?» — вяло шевельнулись мысли.
Ни о чем думать не хотелось.
Да и нельзя было оставлять в сознании ничего суетного, мирского, житейского. Он и старался исключить любые желания, ибо давно понял, что желание — главный разрушитель Духовного и Человеческого.
Затерянность человека среди странных, враждебных ему миров он осознал, едва вырвался из мира безмятежности, в который погрузил его отец, в реальный мир людского бытия, где постиг ту, ставшую основополагающей для него, истину о том, что Бытие определяет Страдание.
«Живи я в Европе в Двадцатом веке от Рождения моего последователя из Капернаума и Назарета, меня назвали бы философом экзистенциалистом», — усмехнулся Гаутама.
То, что он первым проложил для человечества путь к философии существования, Шакья Муни не волновало. Какая разница! Может быть, коллегу Заратустру озарило несколько раньше. Хотя нет, он как будто старше Заратустры, родился раньше этого пророка, которому открыл истину добрый Ормузд.
«Существует, правда, легенда о том, что Заратустра проповедовал за пять тысяч лет до Троянской войны, — вспоминал бывший принц Сиддхартха. — Но разве мало мифов и легенд обо мне самом?»
Просветленный Гаутама подумал о том, что когда-нибудь, в Ином Существовании, он встретит Заратустру и уточнит, кто из них раньше появился на белый свет. Потом он открыл глаза и снова увидел стройные стволы высоких пальм.
«Параллельные линии не пересекаются, — вспомнил принц Сиддхартха. — Это по одному канону… А по другому — линии пересекаются, но в слишком отдаленной, не постигаемой человеческим сознанием точке пространства. Какому следовать правилу?»
Гаутама полагал, что четырех доводов в пользу б л а г о р о д н ы х истин достаточно, люди приняли тезисы Просветленного, уверовали в Мировой закон Дхарма.
«Надо идти, — подумал Просветленный, — меня ждут в Варанаси, а я задержался в Урувельском лесу, н е ч т о удерживает меня на берегу Нераджаны, невозмутимо плывущей в будущее, такой спокойной и ласковой реки, напоминающей безмятежное детство наивного принца Сиддхартхи…»
Порою он позволял приходить к себе л е г к и м воспоминаниям о том искусственном мире блаженства и счастья, который создал для него властелин Магадхи, раджа Шуддходан. Воспоминания были невесомыми, призрачными, как бы и не воспоминаниями даже, а просто так, нежными перистыми облаками, таковыми хотел их осознавать Гаутама, не желающий обременять себя прошлым в процессе с а н с а р а — перерождений, ведущих к просветлению.
Как мираж возникали нежно-голубые пруды, в которых росли белые лотосы, водяные розы и лилии. Среди прудов бродил, не постигший еще смысла порочного мира, наполненного страданием, неведующий о существовании Зла принц Сиддхартха, наряженный в благоуханные одежды из тончайших тканей.
Его берегли от зноя или прохлады вереницы слуг, окружали певицы и музыканты. И жил Гаутама в трех дворцах. Один предназначался для зимнего бытия, другой был летней резиденцией, а в третьем принц пребывал в те четыре печальных месяца, когда начинались беспрерывные дожди.
«Да, — усмехнулся Просветленный, уже стоящий на ногах и готовый к походу на Варанаси, — в юности квартирный вопрос меня не беспокоил, да и прописки не требовалось никакой…»
Мелькнуло мимолетно еще одно видение — образ красавицы Яшодхары, на которой женил его во время оно отец. Мелькнуло и исчезло, ибо Шакья Муни увидел Шарипутру и Маудглаяну. Его ученики направлялись к Просветленному, намереваясь сопровождать его в многодневном пути.
Прежде они веровали в недоступность познания мира, но услышав от Гаутамы о том, что с т р а д а н и е и освобождение от него, иным словом — дхарма, есть субъективное состояние человека, психофизический элемент его деятельности, Маудглаяна и Шарипутра прониклись доверием к Учителю.
«Агностики, мать бы вашу так и эдак, фомы неверующие, — ласково выругался про себя Шакья Муни, с нежностью глядя на подходивших учеников. — Ведь это же так просто! В м е т а м п с и х о з надо верить, в переселение Душ, перевоплощение живых существ. Сегодня ты человек, а завтра обезьяна, а до того ты был свиньею или тигром… Котяры вы сиамские!
Понять иллюзорность тех ценностей, которыми дорожит обыватель, будь он крестьянин или рабочий, могущественный раджа или обожравшийся долларами бизнесмен — вот что!