Вечный зов. Знаменитый роман в одном томе
Шрифт:
Но все это продолжалось секунду-другую, потом глаза вновь стали светло-голубыми, губы растянулись в жалкую и недоуменную улыбку.
— Вы, товарищ майор, в своем уме? Что за шуточки?
— Руки! — крикнул Яков, видя, что кулаки Валентина поползли по крышке стола к ремню, на котором висела такая же, как у Алейникова, кобура с пистолетом. — Руки вверх!
Начальник спецшколы еще помедлил, потом проговорил:
— Ничего не понимаю… Да вы что, Яков Николаевич?
— Поднимай руки. И не вздумай мне! Встать — лицом к стенке!
Капитан Валентин медленно поднял тяжелые руки, загремев опрокинутым стулом, поднялся. Алейников
— Малейшее движение — я стреляю…
Потом он вынул из его кобуры оружие и положил в свою, ощупал все карманы начальника спецшколы.
— Вон туда, в угол, иди и сядь на табуретку.
Обезоруженный капитан опустил руки, прошел, куда ему приказали. Алейников шумно и устало вздохнул, снял фуражку, бросил ее на стол. Нагнулся, поднял стул, уселся сбоку стола, не выпуская из рук пистолета.
— Ну?
— Что «ну»? — усмехнулся Валентик. Он сидел на табуретке, облокотившись о колени, низко опустив голову. — Вот вы и объясните… что все это значит. Какая муха вас укусила?
— Ладно, — сказал Алейников. Не спуская глаз с капитана, снова приоткрыл окна. — Королева! — И закрыл створки на ржавые шпингалеты.
— Сквозняка, что ль, боитесь? — проговорил Валентик, кисло усмехаясь.
Алейников не ответил. Последние дни он много мотался по всему фронту, лично уточняя места перехода в тыл к немцам диверсионных групп, проверяя, как обеспечена безопасность, жестоко простудился, двое суток у него держалась высокая температура. Но за эти двое суток он почти не прилег, на третьи в какой-то деревушке пропарился хорошенько в бане, выпил стакан спирта и несколько часов наконец поспал. Утром температуры уже не было, душил только кашель. Он глотал от кашля таблетки, это, видимо, помогало, хотя кашель совсем не прошел до сих пор.
Вошла Олька, робко и несмело вытянулась у двери. Голова ее была обвязана косынкой, из-под которой выбивались кое-где пучки коротеньких волос. От нее резко пахло больницей.
— Говори, — сказал Алейников.
— Я видела его прошлым летом в Лукашевке, в августе, — сказала девушка, кивнув в сторону Валентика. — Он вышел из фельдкомендатуры с тремя немцами.
— В августе как раз мы тебя, Валентик, посылали в тыл для диверсии.
— Он был в брезентовом дождевике с капюшоном, лица не видно… Я думаю: что это за тип такой с немцами кривоплечий, надо партизанам сообщить, — продолжала Олька ровным голосом. — Немцы и он о чем-то поговорили и пошли все вместе. Я потихоньку двинулась следом. У железнодорожного переезда на краю Лукашевки все остановились. Этот откинул капюшон, они все покурили, посмеялись. Опять долго о чем-то говорили. Этот по-немецки хорошо говорит. Немцы пошли обратно, а этот за переезд, в поле, пошагал.
— Мост за Лукашевкой ему мы поручили взорвать тогда, — усмехнулся Алейников. — И он его взорвал. — Алейников еще раз скривил губы. — Мы еще радовались: «Как все это ловко у тебя получилось, под самым носом у немцев сумел…» Правда, состав с немецкой военной техникой, который должен был пройти через минуту на Курск, почему-то задержали. Мы тогда посчитали это досадной случайностью. Состав прошел на другой день, когда мост починили.
— Ну, а партизанам я тогда так и не успела сообщить о нем. Когда немцы пошли обратно, мне некуда было деться. Я сделала вид, что только вышла из переулка. Немцы ничего не заподозрили, волосы мои начали щупать… домой повели. Ну, а дальше… выпал как-то он у меня из памяти, забыла… Да вы знаете…
— Знаю, Оля, — сказал Алейников.
— А вчера мы за медикаментами для госпиталя в Воробьевку ездили. В этой деревушке шофер воду стал в радиатор заливать. Я из колодца поднимаю ведро, гляжу, а он идет по улице. Капитан. Одно плечо, гляжу, ниже… И в памяти у меня всплыло. И решила вам сказать. Мало ли что, думаю…
— Ладно, Оля, иди, — сказал Алейников. — Лечись получше… Скажи там моему шоферу, чтоб заправился. По пути я тебя в госпиталь завезу.
Девушка вышла, в комнате установилось молчание. Валентик все так же сидел, не поднимая головы, будто все, что здесь говорилось, его не касалось.
Только когда стал затихать шум отъезжающего автомобиля, он чуть скосил глаза в окно.
— Как же так неосторожно ты, Валентик? С немцами среди бела дня по деревне?
— Вот именно, — спокойно сказал Валентик, брезгливо поморщившись. — Если бы я был тот, кого вы во мне подозреваете, я бы не пошел с немцами по деревне среди бела дня. Тем более имея такую примету — одно плечо ниже другого.
— Ты в самом деле немецкий язык знаешь?
— Слышите, в бога душу… — Валентик вдруг заматерился так яростно и смачно, что казалось, лопнут оконные стекла. — Да вы что, в самом-то деле?! Мало ли кривоплечих! Мало ли кто там, с теми немцами, мог быть!
— А почему ты этак не взорвался, когда Королева тут была? Боялся, что голос она узнает?
— Да потому, что… потому, что это черт знает что! В голове не укладывается! — Валентик встал.
— Сидеть! — Алейников приподнял пистолет.
— А-а, бросьте, — махнул рукой Валентик. — Какой-то глупой девчонке померещилось… Отправляйте, что ж, куда следует. Там разберутся.
Дальнейшее произошло в считанные мгновения. В голове Валентина, пока он сидел, опустив голову, и слушал рассказ Королевой, шла лихорадочная работа, он до последних долей секунды рассчитал все — и свои действия, и реакцию Алейникова, которая должна на эти действия последовать. Он понимал одновременно, что риск был смертельный, но выхода не было. Он надеялся лишь на какой-нибудь фантастический случай, который приходит-то, может, раз за всю жизнь, но приходит иногда на помощь…
Когда Алейников, как Ваяентик и ожидал, предупреждающе крикнул: «Сидеть!», он, устало взмахнув ладонью, начал медленно опускаться на табуретку. В эту секунду-другую, как он опять же правильно рассчитал, Алейников, видя, что Валентик покорно садится на прежнее место, чуть расслабится и приопустит руку с пистолетом. На самом же деле Валентик и не думал садиться. Будто бы опускаясь на табуретку, он напрягал сильные мышцы ног для страшного прыжка, до того напрягал, что они заныли. И, почти коснувшись задом табуретки, почувствовав, что ноги превратились в туго согнутые стальные пластины, он мгновенно разжал их, зеленой щукой нырнул вбок, головой проломил оконный переплет и вместе с осколками стекла тяжелым мешком вывалился наружу, на кусты сирени. Едва он метнулся к окну, Алейников выстрелил. Ухо и щеку обожгло, будто кипятком плеснули сбоку. «Алейников это попал или об стекло разрезал?» — промелькнуло у него в голове и пропало. Эти мысли были посторонними, не об этом ему надо думать. Понимая, что Алейников тоже ртом мух ловить не будет, он вскочил и метнулся за угол…