Ведьма с Портобелло

Коэльо Пауло

Каллиграфия – это не только способ выразить мысль, но и размышление о смысле каждого слова. По­скольку я не считал, что Коран будет пригоден для чело­века, воспитанного в другой вере, мы начали работать над текстами одного арабского поэта. Я диктовал ей по буквам, чтобы она могла сосредоточиться на том, что делает в настоящую минуту, а не пыталась сразу узнать значение слова, фразы или стиха.

– Кто-то сказал мне, что музыка сотворена Богом и быстрое движение необходимо людям, чтобы устано­вить контакт с самими собой, – однажды сказала Афи­на. – На протяжении многих лет я видела,

что это так и есть, а вот теперь заставляю себя делать самое труд­ное – замедлять шаги. Почему же терпение так важно?

– Потому что терпение учит вниманию.

– Но ведь я способна танцевать, повинуясь лишь голосу собственной души, которая понуждает меня со­средоточиться на чем-то большем, нежели я сама, и поз­воляет вступать в контакт с Богом, если только можно употребить здесь это слово. И танец помогал мне пре­образить очень многое, включая даже собственную работу. Так вот я и спрашиваю: разве не душа – самое главное? Самое важное?

– Да, это так. Но если душа сумеет связаться, соеди­ниться с разумом, ей под силу будут великие изменения.

Мы продолжали наши совместные труды. Я знал: настанет минута, когда надо будет сказать Афине то, что она еще не готова услышать, – и потому старался не терять времени даром, готовя ее дух. Я объяснил, что мысль возникла раньше слова. А раньше мысли была искра Божья. Все, решительно все на этом свете ис­полнено смысла, и самая наималейшая малость должна быть принята в расчет.

– Я научила свое тело выражать все, что испытыва­ет душа, – сказала она.

– А теперь обучи только свои пальцы – так, чтобы ими одними выразить все ощущения твоего тела. И пусть вся твоя неимоверная сила сосредоточится в них.

– Вы – настоящий учитель.

– А что такое «учитель»? Я тебе отвечу. Это не тот, кто учит чему-либо, а тот, кто побуждает ученика вы­явить самое лучшее, что есть в нем, чтобы раскрыть то, что ему уже известно.

Я чувствовал, что Афине уже приходилось испы­тывать такое, хоть, может быть, давно, в ранней юно­сти. Написанное выявляет личность человека, так что я узнал, что она была любима – и не только сыном, но также и родителями и – в течение какого-то вре­мени – мужчиной. Я понял и то, что Афина наделена мистическими дарованиями, но старался, чтобы она не показывала их, ибо они могут и устроить ее встречу с Богом, но способны и погубить.

Я не ограничивался тем лишь, чтобы она овладела техникой, но пытался открыть ей философию калли­графов. ,

– Перо, которым ты сейчас выводишь эти стихи, – это всего лишь орудие. У него нет своей воли, оно по­корно желанию того, кто держит его в руке. И в этом его сходство с тем, что мы именуем «жизнь». Многие люди в этом мире исполняют некую роль, не сознавая, что невидимая Рука направляет их. В этот миг в твоих руках зажато перо или кисть, в которых сосредоточены все намерения твоей души. Постарайся осознать важ­ность этого.

– Я понимаю… И еще я вижу, как важно сохранять изящество. Потому что вы требуете, чтобы я начинала писать лишь после того, как приму определенную позу и проникнусь уважением к материалу, который собира­юсь использовать.

Ну а как же иначе? По тому, насколько сильно будет ее уважение к перу или кисточке, узнается, что для того, чтобы научиться писать, необходимо невозмутимое изя­щество. А спокойствие идет от сердца.

– Изящество – это не что-то поверхностное, а спо­соб, который открыл человек для того, чтобы оказать уважение жизни и труду. И потому, когда ты почувству­ешь, что тебе неудобно в этой позе, не думай, что она не­естественна или вычурна. В том, как трудно находиться в ней, и кроется ее истинность. Она заставляет и бума­гу, и перо гордиться тем, что ради них ты прилагаешь такие усилия. И бумага перестает быть просто ровной и белой поверхностью, ибо обретает глубину всего, что будет написано на ней.

Изящество – это правильная поза, которая позволит написанному быть превосходным. Не так ли и с жиз­нью? Отбросив все поверхностное и наносное, человек познает простоту и сосредоточенность: чем проще и чем скромнее поза, тем красивей она будет в итоге, несмотря на то, что поначалу покажется неудобной.

Время от времени Афина рассказывала мне о сво­ей работе – о том, что все делала с воодушевлением и вот недавно получила предложение от одного могу­щественного эмира. Он пришел в банк не за деньгами (у эмиров для этой цели имеется множество слуг), а что­бы повидаться с приятелем, этот банк возглавлявшим. В разговоре он упомянул, что подыскивает специалиста по продаже земельных участков, и спросил, не заинте­ресуется ли она такой работой.

Кто захочет покупать земли посреди пустыни или порт, не находящийся в центре мира? – подумал я, но промолчал. Оглядываясь теперь назад, я доволен, что сумел тогда удержаться от замечания.

Один-единственный раз говорила она о любви к мужчине, хотя появлявшиеся у моего шатра туристы, встречая там Афину, неизменно пытались так или иначе снискать ее благосклонность. Обычно она не обращала на их заигрыванья внимания, пока один из них как-то не сказал, что знает ее возлюбленного. Афина побледне­ла, бросила быстрый взгляд на своего сына, который, по счастью, не прислушивался к разговору.

– Откуда?

– Да я шучу, – отвечал турист. – Просто хотел вы­яснить, свободна ты или нет.

Афина ничего на это не сказала, а я понял, что муж­чина ее жизни и отец ее сына – разные люди.

В другой раз она пришла раньше обычного. Расска­зала, что уволилась из банка и теперь продает земель­ные участки, так что свободного времени стало больше. Я ей объяснил, что раньше назначенного часа урок на­чать все равно не смогу – у меня много дел.

– Я могу соединить две вещи – движение и непо­движность. Радость и концентрацию.

С этими словами направилась к машине, взяла маг­нитофон. С того дня перед началом занятий она тан­цевала в пустыне, а мальчик носился вокруг матери. А когда та усаживалась и брала перо, рука ее была твер­же, чем всегда.

– Есть два вида букв, – объяснял я. – Первые вы­водятся тщательно, но без души. В этом случае, какой бы превосходной техникой ни владел каллиграф, он со­средоточен только на мастерстве – и не совершенству­ется. Он начнет повторяться, он остановится в своем росте, а однажды просто бросит свое занятие, ибо оно ему смертельно надоест.