Ведьмаки и колдовки
Шрифт:
Но главное, как теперь быть-то?
Пан Острожский, окончательно уверившись, что ничего-то ему не угрожает, Евдокию к себе прижал, погладил по шее.
— И пока вы со мной, ваш нелюдь сделает все, что ему скажут…
— Он человек.
— Ой, да бросьте вы… человек… это до первого полнолуния… или до второго… а там однажды проснетесь в кровати с волохатой тварью. А она еще и в кровище будет, после охоты-то… и добре, когда не на вас охотиться станет. Вам-то, панночка Евдокия, ничего не грозит, раз уж подругою выбрал… а вот прочим-то людям
Карета меж тем свернула на знакомую дорогу.
И сомнений не осталось: путь пана Острожского лежит к Гданьской королевской резиденции…
— Вы многое о волкодлаках знаете, — заметил Лихослав, пряча руки за спину.
А желтизна глаз его гасла.
— Откуда?
— Да случалось встречаться…
— Не на Серых землях, часом?
— Там. — Пан Острожский вдавил револьвер так, что дышать стало тяжело. — Презабавные твари, не люди, но и не волки. И главное, думают, что самые быстрые, самые хитрые… я троих повстречал, хорошая получилась шуба, теплая…
— И долго вы на Серых землях пробыли? — Лихослав постепенно успокаивался, вот только спокойствие его было того плана, что сама Евдокия нервничать начала.
Убьет ведь.
Не сейчас, так позже… и ладно бы, пана Острожского не жаль, но…
…вдруг да это убийство самого Лихослава переменит?
— Я там родился. — Пан Острожский погрозил пальцем. — Не шали. Ты ж еще не перекидывался ни разу, чтоб по-настоящему… слышал про Острожский удел? Мое наследие. Усадьба наша там стояла… да и ныне стоит, Хельм ее не берет. Богатые были земли. Предки мои овец разводили… мануфактуры имели, шахты опять же… и куда что ушло? Мы не воевали, мы мирно жили, сначала под Хольмом, потом — под королевскими стягами… что война? И от нее прибыток иметь можно…
Он вздохнул, и на миг маска его, человека веселого, не особо совестливого, но в целом-то весьма свойского, неплохого, соскользнула.
— Серые земли сожрали наш род и наше состояние. Оказалось, что никому-то мы в королевстве не нужны… компенсация? Нам кинули гроши, какие-то пустоши пожаловали, и живите, как знаете… а многое было вложено в производство, в сами шахты…
— Вы остались.
— Не только мы. Многие поначалу оставались. Ведь не было ничего-то опасного… ну солнце ушло, так подумаешь… первые годы, прадед сказывал, даже пшеница всходила. А уж жилы в шахтах и вовсе медью налились. Я видел учетные книги. Такой добычи отродясь не бывало…
— Но потом появилась нечисть.
— Точно… поначалу лесавки… потом криксы вдруг завелись, и главное, осмелели-то без солнца, в стаи сбиваться стали. Шахты им очень по душе пришлись. Шиши с шишинами вылезли… ну и навье поднялось с кладбищ… и чем дальше, тем хуже становилось… год от года.
— Но вы не уходили.
— Не уходили, твоя правда, нелюдь… скажу больше, прадед мой сумел с Хозяйкою договориться…
Губа Лихослава дернулась.
— Не нравится? Думаешь, сумеешь устоять перед ее-то зовом?
Евдокия ничего не поняла, но почувствовала, что Лихо… нет, не боится, скорее уж опасается.
…и глаза вновь наливаются волчьей желтизной.
— Значит, и там жить можно? — Евдокия попыталась отстраниться, но была остановлена.
— Сиди ровно, красавица, а то ну как ручка моя дрогнет? Можно… еще как можно…
— Чем вы ей платили? — Голос Лихослава звучал сипло.
— А сам-то как думаешь? Дураками, которые приходят счастья искать. Благо времена меняются, а дурни остаются. Хватало, чтоб договор блюсти. Мы Хозяйке кланялись, она нас берегла… так и жили…
— И что изменилось?
Лихо изменился.
Менялся.
Медленно, исподволь, и Евдокию страшило, что изменения эти не останутся незамеченными.
— Ничего, — ответил пан Острожский. — Все по-прежнему. Усадьба стоит, братцу моему достанется… сестры, если повезет, найдут себе кого из улан залетных… а нет, то и будут при братце… я же понял, что жить там неспособен. Солнца нет. Серое все вокруг, а мне праздника хочется.
— За чужой счет?
— А хоть бы и так, панночка Евдокия, хоть бы и за чужой, но… что я, не человек, что ли?
Ответа Евдокия на этот вопрос не знала.
Зато знала, что каблуки у туфелек ее острые, с железными подковками, а ноги у пана Острожского — рядышком. И под полосатыми брюками его — тощие щиколотки, весьма к ударам каблуками чувствительные.
— Ой! — сказал пан Острожский, подпрыгнув на месте.
И рука с револьвером дернулась.
Палец нажал на спусковой крючок.
Выстрел бахнул, перекрывая гортанный рык Лихослава. Евдокия на всякий случай завизжала, поскольку девицам приличным, не отягощенным опытом похищений, в подобной ситуации предписывалось визжать…
…а в волосы пану Острожскому она вцепилась исключительно из женской злопамятности…
Он бился, силясь стряхнуть и Евдокию, и Лихослава, который навалился, прижимая пана Острожского к скамье. Руки с черными полукружьями когтей стискивали горло…
— Отпусти, — сказала Евдокия, когда пан Острожский обмяк.
Лихо не услышал.
Он держал крепко и, склонившись к самому лицу пана Острожского, к разбитому его носу, вдыхал запах крови. Евдокия чувствовала и беспокойство, и радость, и предвкушение…
— Лихо, — она положила руку на плечо, — это я… Лихо, очнись.
Он вздрогнул и отстранился, отпрянул почти.
— Все хорошо, Лихо…
— Я его… — Голос хриплый, и глаза желтые.
— Нет, он живой.
— Я хотел ему в горло… зубами…
И потрогал слишком длинные, явно нечеловечьи клыки.
— Мало ли что ты хотел, — резонно возразила Евдокия. — Я вот тоже хотела… ну и что? Не слушай его… ты человек, Лихо. Понимаешь?
Кажется, не поверил.
А пан Острожский слабо застонал, и Евдокия с преогромным наслаждением пнула его.