Ведьмин век
Шрифт:
Впрочем, кто сказал, что он ее правильно помнил?..
Было время, когда он не хотел ее помнить вообще. Изъял из жизни несколько лет, поменял место учебы, на какое-то время уехал из Вижны… Дюнкиного времени не было. Пустая пленка, экран памяти, равнодушно мигающий серым; его желание было таким неистовым, а воля такой сильной, что он ухитрился добиться чего-то вроде амнезии; потом, вспоминая Дюнкино лицо, он мучился невозможностью восстановить мелкие, самые дорогие черточки…
Как жаль, что ни одной,
А возможно, все это не случайно. Он, совершивший последовательно два тяжелых преступления — призыв нявки в мир живых и предание любимой в руки палачей — был в наказание отлучен от всякой возможности вспомнить. А значит — попросить прощения, попытаться искупить…
Он вздрогнул. Ивга смотрела прямо на него, и в глубине ее всегда настороженных глаз стояло теперь смутное беспокойство. Она почуяла перемену в его настроении и не может понять, в какой такой колодец провалилась внезапно его душа.
Перемена участи.
Где-то там, за стенками ленивой солнечной тишины, в неправдоподобно далеком Дворце Инквизиции бесновался придавленный полномочиями Глюр. По большим и малым дорогам метались кураторы, слали в Вижну отчаянные депеши, впадали в истерику и сквернословили в адрес Великого Инквизитора, а он сидел на трухлявом мостке и смотрел на девушку в пупырышках озноба.
— Все еще холодно, Ивга?
Она чуть усмехнулась:
— Клавдий… у меня к вам просьба. Когда… если станет совсем уж скверно… может ведь такое случится… скажите мне, пожалуйста — «гуси». Напомните… Может быть, полегчает…
— Хватит издеваться, — отозвался Старж обижено. — Сама мне, если хочешь, скажи… Тоже мне, предмет для шуточек.
Мышь, в который раз согнанная со стола, возмущенно возилась в углу, под горой старых книжек и хлама. Электрический чайник закипел до странности быстро — хотя, возможно, это Ивгино время каждой секундой цеплялось за «сейчас», желало растянуться, удержаться, не скатываться в «потом»…
Она попыталась представить, каким был Клавдий Старж двадцать восемь лет назад — и не смогла. Ей казалось, что он с младенчества был таким, каким она его видит.
Впрочем, таким она не видела его никогда.
Вот стоит мощный дуб — поди-ка разгляди железный сундук, лежащий у него под корнями и заставляющий ветки усыхать одна за другой. А уж золото в сундуке, либо камни, либо, что вероятнее, истлевшие кости — об этом спроси у дуба…
Сегодня перед Ивгиными глазами впервые обнаружила себя тайна, о существовании которой она догадывалась только временами. Тяжелый камень на шее Клавдия Старжа.
А ведь там была женщина, думала Ивга, холодея, и это было не предположение даже — железная уверенность. Там, в прошлом циничного обладателя необъятной кровати, маячил призрак
С губ ее почти против воли сорвалось еле слышное:
— И у меня тоже — нет.
Он не должен был понять. Он должен был удивленно вскинуть брови и переспросить: «Что?..»
И брови его уже поползли вверх — но на полдороги остановились. Сошлись над переносицей, и Ивга смятенно осознала, что ее слова, брошенные невпопад, будто мячик, который невозможно поймать, который не для игры предназначен, который все равно упадет на землю… Что ее слова пойманы, как мячик. И что бросок ей зачтется.
— Это не беда, Ивга. Это еще не горе, просто пожелай Назару счастья… Это не трагедия. Это просто свобода, — невидимый мячик перелетел на ее поле. Свечкой завис в воздухе, ожидая ее решения.
— И вы выбираете такую свободу вот уже двадцать восемь лет подряд?
Мячик стремительно обрушился на поле соперника. Клавдий молчал; пар, поднимающийся над его чашкой, делался все прозрачнее и реже.
Когда-то, в комнате общежития, где бок о бок стояли десять скрипучих девчоночьих кроватей — там, в большой и неуютной комнате, говорилось под вечер о мужчинах и об их любви.
Подавляющее большинство особей мужского пола объявлялось коварными изменниками — но свято чтилось поверье, по которому среди множества мужчин есть такие, что способны хранить любовь до гроба. Как лебеди, твердила с пеной у рта некая большеносая темпераментная блондинка пятнадцати с половиной лет. Если один умрет — и другой туда же…
Ивга не была уверена, что ей интересны эти разговоры. В те годы проблема мужской верности не была для нее сколько-нибудь значимой; теперь сложно поверить, но еще пару лет назад ее интересовали больше книги о путешествиях, чем романы о любви…
Вот сидит Клавдий Старж. Кто скажет, что он похож на героя мелодрамы?..
Над всей его жизнью тень той женщины. Над его кроватью-аэродромом, над его подземельем, где допрашивают ведьм, над ветхим домиком-дачей… И над могилой его будет стоять тень той женщины. Навеки… Большеносая девчонка, когда-то твердившая Ивге о лебединой верности, воображала все это совсем по-другому. Она мало что понимала в жизни, блондинистая соседка Ивги по тесной комнате в общежитии…
— О чем ты думаешь, Ивга?
— Да так…
— Идем, приготовим костер.
— Для кого?..
Слова вырвались сами собой, и она спохватилась, уже поймав на себе его укоризненный взгляд.
Костер — вовсе не обязательно казнь.
Костер — уютный запах дыма. Костер — тепло и защита, мягкие отблески среди бархатной черноты, осыпающиеся в небо искры, величественные картины, встающие перед глазами, если долго, неотрывно, расслабленно глядеть в огонь…
— Клавдий… можно спросить?