Ведьмины байки
Шрифт:
– Ну, выбирайте, добры молодцы, да смотрите не прогадайте!
Глянули мы налево, глянули направо – батюшки светы! Весь чисто пустырь цветочками аленькими зарос, кусты шипастые человеку выше пояса, листьев почитай и нету, одни колючки, а в центре куста семь лепесточков навроде ромашкиных.
Муромец меня в бок толкает:
– Слышь, Сема, может, ну его к лешему, этот цветочек? Давай лучше семян наберем!
– До осени ждать прикажешь? Завтра уже свадьба царская, как бы не осерчал Вахрамей, к лягушкиным устам приложившись! Терпи, Сема, выкопаем, в тулуп
– Неужто и впрямь за такую малость осерчает?
Выбрали мы цветочек с краешку, поменьше да пошипастей. Даже через рукавицы, гадость эдакая, колется пребольно. Обкапываем, Сема Соловей ворчит:
– Надо было нам в садовники наняться, царь еще и за прополку приплатил бы!
– Кто ж знал?
Сема Муромец рукавицу снял, зубами колючку обломившуюся из ладони тянет.
– А это точно он? Еще привезешь батюшке репей подземный, он тебя по лавке разложит да тем репьем пониже спины вразумит!
Не знает он моего батюшку, посмеется Кощей в худшем случае.
– Точно, Сема, я его в книжке утопшей видел, только там не прописано, что цветочек на кусте растет… Хочешь – проверь: оторви один лепесток да желание загадай, ровнехонько через семь лет сбудется.
– А толку мне с того желания через семь лет? Вот разве что богатства великого пожелать, славы там…
– Эк ты, брат, размечтался! Что, цветочек за тебя торговать али булавой махать будет? Загадай вон себе порты новые, эти как раз за семь лет поизносятся, только размер не забудь указать.
Махнул Муромец рукой, не стал лепестка щипать:
– И стоило, Сема, ради этого бурьяна в такую даль тащиться? Неужто ты, Кощеев сын, сам себе портов не наколдуешь?
– Наколдовать-то наколдую, да мой батюшка разные диковинки собирает, вот я и обещался добыть.
А коренья-то у цветочка не простые – у иного дуба столетнего покороче будут, лопата их не берет, а ежели который вытащить удается, он полежит-полежит и снова в землю ныряет. Приметили мы эту хитрость, давай корни откопанные хватать да узлами завязывать.
Повязали цветочек накрепко, в тулуп завернули. Легок, да объемист.
– Ну, Семы, добыл я, что хотел, – пора ноги делать, пока обман наш не раскрылся. Соловей меня поддерживает:
– Прощаться, поди, не стоит, сделаем вид, что спать пошли, а сами коней тишком выведем и прочь поскачем.
– Надо бы копыта загодя тряпками обмотать, чтобы по двору не стучали.
– А со стражей под сводом что делать будем?
– Ничего, соврем, что Вахрамей за перстнем обручальным послал — мол, невеста дома в укладке забыла, а другой вздевать не желает.
– Вот бы поглядеть, как он лягушку целовать будет!
– Прибьет, поди, того, кто первым «горько!» крикнул…
Муромец слушал-слушал да как взовьется:
– Не могу я Любушу царю на поругание оставить, люба она мне! Никуда без нее не поеду!
Я так и сел:
– Да ты что, Сема, позабыл, как она лягушкой мокрой по кочкам скакала?! Доедем до болота, я те двадцать таких наколдую!
Муромец свое гнет:
– Пущай
Соловей на побратима глаза вытаращил:
– Окстись, Сема! Она же у тебя опосля первой брачной ночи в болото ускачет, икру метать!
– Пущай, лишь бы Вахрамею не досталась! Прибьет он ее со зла, а я всю жизнь горевать да каяться буду!
Как ни уговаривали – не переговорили. Или с Любушей, или без Муромца, и весь сказ. Обругали мы побратима всячески, да не бросили:
– Черт с тобой, обождем до ночи, выкрадем лягушку и все вместе ускачем.
Повеселел Муромец, руки нам жмет:
– Ох, други мои верные, что бы я без вас делал?!
– Сидел бы дома да горя не знал!
Стали мы загодя к побегу готовиться. Задали коням овса напоследок, полные торбы насыпали. Копыта проверили – нет ли подковам износу, крепко ль держатся. Тулуп с цветком в углу под соломой схоронили, Волчка караулить приставили.
Потемнело в конюшне на миг единый, дверь скрипнула. Алена, как же без нее!
– Небось думаете – спасибо вам за пчел скажу?!
Я и в ус не дую, знай коня скребницей оглаживаю:
– Что ты, Алена, и в мыслях не было – прежде от кобылы доброго слова дождешься, чем от тебя!
– Немудрено – кобыл-то вы холите, а девок морите. Из-за таких, как вы, и матушка моя в могилу сошла!
– Холит он, как же, – вещает Сивка сквозь торбу глухо, утробно, – плеткой ласкает, шпорами голубит…
Треснул я его скребницей промеж ушей:
– Ты чего на хозяина поклеп возводишь, сивый мерин?!
Коню хоть бы хны – башка пустая, и не такое выдержит.
– От мерина слышу! Ты чеши давай, не отвлекайся…
Алена бедная ушам своим не верит, от Сивки пятится:
– Не может того быть, это ты за коня говоришь, надо мной насмехаешься!
Волчок на соломе дремал, а тут голову поднял, пасть в усмешке языкатой распахнул:
– Что ты, царевна, он и за себя-то толком сказать не может, я за всех троих отдуваюсь!
Вылетела Алена из конюшни, как кошка ошпаренная!
– Чур нас от Вахрамеихи! – говорит Соловей. – Авось больше не свидимся…
Не проведывают навье царство ни солнце красное, ни луна ясная – все деньки серые, все ночки темные, цельный терем скради – и то не сразу приметят. Прокрались мы к покоям невестиным, залегли в засаде – я за сундуком, Семы с двух сторон за углами коридорными. Вахрамей Любушины покои на ночь замком амбарным опечатывает, а она по нашему велению вдобавок изнутри запирается. Царь ключ при поясе носит, в самих же покоях запор хлипкий, с одною удара выбить можно. Стражи что-то не видать, так и захотелось вороном каркнуть: «Не к добру!» Лежим, выжидаем… Вот те напасть, дождались! Вахрамей, чтоб ему пусто было, своей царской персоной к двери заветной пожаловать изволил. Подошел, согнулся, в щелочку глянул. Долго глядел, у меня аж левая нога затекла. Наконец постучать отважился: