Век амбиций. Богатство, истина и вера в новом Китае

Ознос Эван

Развитие экономики замедлилось, достигнув самых низких с 1990 года показателей. Почти закончились некоторые ингредиенты рецепта успеха. Из-за политики “одна семья – один ребенок” резко уменьшилась доля молодежи, а именно это некогда делало труд в Китае таким дешевым. В 2010–2030 годах трудоспособное население сократится на 67 миллионов человек (примерно население Франции). Кроме того, несмотря на гигантские инвестиции (Китай выделял на них половину ВВП – больше, чем любая крупная страна в наши дни), рост замедляется: новые капиталовложения не дают такой отдачи, как прежде. Конечно, немедленный экономический коллапс Китаю не

грозит. Золотовалютные резервы Пекина оцениваются в три триллиона долларов, ввоз и вывоз денег ограничен, так что банковский кризис маловероятен. Существеннее то, что местные администрации тратили на строительство столько, что их долг удвоился и достиг В 2010 году ПОЧТИ 39 % ВВП страны. Так что вместо того, чтобы отдавать деньги в руки потребителей, Китай занят предотвращением муниципальных дефолтов, что напоминает японскую стагнацию.

Для тех, кто искал параллели с Японией 80-х годов – с ее кредитами и коктейлями с антарктическим льдом, – момент истины настал в июле, когда в Чанша заложили фундамент самого высокого здания в мире – “Небесного города”. Экономисты указывают на историческую связь между спадом и желанием строить “выше всех”. Это не причина и не следствие, а признак дешевых кредитов, неумеренного оптимизма и раздутых цен на землю. Все это наличествовало в “позолоченный век”, во времена постройки в Нью-Йорке первого в мире небоскреба – Эквитабл-лайф-билдинг. Его закончили в 1873 году, в начале пятилетней Долгой депрессии. В следующие десятилетия повторялось то же самое. Шанхайский журнал “Скайскрепер” сообщил в 2012 году, что в предыдущие три года Китай каждые пять дней заканчивал новый небоскреб. На КНР приходится 40 % строящихся в мире небоскребов.

Летом 2013 года я и Сарабет упаковывали вещи. Я сказал Цзинь Баоцжу, что мы уезжаем в Америку, и она посоветовала нам быть осторожнее. Вдова Цзинь, хотя и никогда не покидала Китая, смотрела телевизор: “Америка богата, но там слишком много оружия”. Я купил пару билетов до Вашингтона, округ Колумбия. Мы отдали освежитель воздуха друзьям, и я понял, что буду скучать по ласке над головой. Той весной она родила четырех детенышей, и в сумерках они впятером резвились на крыше. Я рассказал об этом соседу Хуан Вэнъюю, и он заметил, что это благоприятный знак для переезда.

Однажды, когда я беседовал с Хуаном, подошел уборщик в оранжевом комбинезоне. Многие уборщики, мужчины и женщины, приехали из деревень. Некоторые носили соломенные крестьянские шляпы, затеняющие лица, а униформа затрудняла попытки их запомнить. Я не знал даже, было их трое – или тридцать.

У мужчины были взъерошенные волосы, морщинки в уголках глаз и неровные зубы. Он указал на серую плиту под ногами:

– Вы видите императора в камне?

Я решил, что ослышался.

– Я вижу здесь, в камне, образ императора, – объявил дворник.

Мы с Хуаном посмотрели на камень и снова на дворника. Хуан спросил:

– Что за чушь ты несешь?

Дворник улыбнулся:

– Вы утверждаете, что я некультурный человек?

– Я утверждаю, что ты несешь бред, – сказал Хуан. Дворник повернулся ко мне:

– Я могу посмотреть на любую вещь и увидеть ее суть. Неважно, насколько она обычная. В моих глазах это сокровище. Верите?

Хуан разозлился:

– Слушай, старик! Я пытаюсь поговорить со своим иностранным другом. Можешь не отвлекать нас?

Дворник продолжил говорить – теперь быстрее:

о древней китайской поэзии, о великом Лу Сине. Что-то из этого было слишком быстро, а намеки слишком туманны, чтобы я мог их понять. Его речь была где-то между интересной и безумной. Гордый пекинец Хуан устал:

– Возвращайся, когда научишься говорить на пекинском диалекте!

Дворник сказал: “Пока это человеческий диалект, он законен”. Хуан махнул рукой и ушел домой. Я представился. Человека с метлой звали Ци Сянфу, и он три месяца назад приехал из провинции Цзянсу. Я спросил, зачем.

– Чтобы исследовать мир культуры, – торжественно сказал он.

– Какой культуры?

– В основном поэзии. Древнекитайской поэзии. При династии Тан, когда поэзия была лучше всего, всякий поэт желал попасть в Чанъань… Я хотел выйти на большую сцену.

Неважно, преуспею ли я или проиграю. Я уже здесь, вот что важно.

Это напомнило мне о “зове”. Когда я приехал в Китай, мне показалось, что ему следуют в основном молодые и голодные, вроде Гун Хайянь и Тан Цзе. После оказалось, что “зов” слышат многие.

Ци рассказал, что участвовал в поэтических конкурсах: “Я получил титул “суперкороля китайских куплетов’”. В свободное время он модерировал интернет-форум о современной китайской поэзии. Вечером я набрал в поисковике: Ци Сянфу, король китайских куплетов. На фотографии он был в красивом костюме и галстуке и выглядел молодым и уверенным. Мне было трудно понять китайские стихи, и многие из его текстов показались мне невообразимо странными. Впрочем, я смог оценить несколько изящных оборотов: “Земля знает легкость наших шагов”, “Мы встречаем друг друга там, / Между землей и небом”.

Я все больше узнавал о жизни, проживаемой наполовину в Сети. Ци Сянфу сочинил короткие мемуары от третьего лица, с торжественностью, присущей известным писателям. Он рассказал, например, что отец его умер молодым и Ци воспитал дядя. Или: “Когда Ци впервые прочитал стихотворение Мао ‘Долгий поход’, он понял, что Мао будет его учителем и укажет путь. Позднее он изучал стихи Ли Во, Ду Фу, Су Дунпо, Лу Ю и других поэтов и пообещал себе овладеть литературным мастерством”. Ци рассказал, как впервые читал стихи перед большой аудиторией (на стройке), и об автобусной поездке, в которой он встретил “понимающую девушку”. Они поженились, и “бродячая жизнь” Ци подошла к концу. В тексте были намеки на жизненные трудности – однажды он попросил помощи, написав: “Увы, товарищ Ци переживает трудные времена”. Чем-то его интернет-личность меня заворожила. Столько всего было невозможно представить еще несколько лет назад: переезд в город, сетевая личность, внутренняя жизнь, очень отличающаяся от образа, предъявляемого миру. Любой, кто заглянул бы под поверхность китайской жизни, обнаружил бы представления о счастье куда более сложные, нежели только погоня за машинами и квартирами.

Я стал часто встречать дворника-поэта. Мы обменялись номерами, и он периодически посылал мне эсэмэски со стихотворениями. Ци набирал текст, глядя в увеличительное стекло. Одни его стихи были глубоко коммунистическими, другие визионерскими и странными. Я симпатизировал всем, кто пытался осознать свое место, и уважал его настойчивость. “Я испытал людскую холодность и безразличие, – однажды сказал Ци, – но также нашел знание. Я достиг университетского уровня, но диплома у меня нет, и люди смотрят на меня свысока”.