Век Зверева

Могилев Леонид Иннокентьевич

Отодвинув свою лежанку, Бухтояров открыл люк:

— Юрий Иванович, спускайся.

— И что потом — куда?

— Там на дне колодца лаз. Сто метров на животе, дальше зальчик, продышишься, жди меня. И всех осталь…

Договорить Бухтояров не успел. Это в большом зале, где выхватывали оружие и набивали подсумки патронами, загорелся воздух. Поток горячий и бессмысленный в своей неизбежности впечатал Зверева в дно колодца. Он падал метров пять, задевая ногами за ступеньки арматурные, ударяясь головой, сдирая кожу с ладоней, теряя сознание и мгновенно обретая его вновь. Бухтояров упал на него сверху. Через минуту они пришли

в сознание. Сначала Бухтояров, инстинктивным усилием воли вернувшийся в этот мир, потом, после ударов по щекам, массажа сердца и экстренного искусственного дыхания, — Зверев. Крышка люка поднималась и опускалась на оси. Теперь она просто захлопнулась за ними, впечатавшись в пазы и мгновенно обуглившись. Поднять ее сейчас можно было, наверное, лишь с помощью какого-нибудь фантастического лома, который нужно отжимать впятером. Только наверху уже не было никого. Только обуглившиеся коконы. И уже пошла по вентиляционному колодцу какая-то пена. Спецсредство. И спецназ, натренированный для подземной войны, для защиты и штурма правительственных бункеров и штабов, вступил в дело.

Когда они ушли примерно на полкилометра от бункера, Бухтояров достал из внутреннего кармана план, крохотный, подробный, тайный. Ощупал какие-то метки на стенах, прочитал знаки, потом свернул направо. Зверев посчитал бы это просто нишей. Но это оказалось пунктом управления и связи. С телефонной трубкой, с колодками штепсельных разъемов, с глазками амперметров. Бухтояров снял трубку, подержал ее секунд десять в руке, потом все же набрал номер на кругляше. Он не представлял себе до конца степени провала. Рисковал. Но все же набрал номер.

Говорил нечто непонятное. Слушал. Затем удовлетворенно хмыкнул, трубку повесил на рычаг, стал набирать какой-то номер на клавишах, похожих на те, что силятся предохранить наши подъезды от злоумышленников. Потом в углу этого непостижимого для Зверева пульта зажглась, замигала красная лампочка. Зверев отщелкал еще что-то на кнопках. А затем просто утопил большую красную колодку.

Взрывная волна аккуратного, очень нужного и своевременного сейчас взрыва замкнула канал. Спецназ остался с той стороны, они с этой. И выход наверх был многовариантен.

…В чистом поле поднялись они на поверхность. Вдали возвышались трубы мертвого завода, бывшей красы и гордости, поодаль этажи панельные, вокруг стрекотали кузнечики. До конечной остановки трамвая им нужно было идти километра два. Зверев был просто разбит. Кожа на ладонях, надорванная, висящая, как тонкая папиросная бумага, разбитое лицо и рассеченная бровь. Внешность по нынешним временам заурядная. Обычное дело. Бухтояров же, опаленный горячим потоком воздуха, тем, который предшествует пламени, был обликом более страшен, но вместе с тем более интеллигентен.

— Юрий Иванович.

— Что?

— У тебя какие-нибудь деньги есть?

— Тысячи четыре.

— Не густо. На-ка. Возьми.

Бухтояров вынул откуда-то изнутри бумажник, тонкий и настоящий. Истинного качества.

Потом он трижды продиктовал Звереву варианты связи, места встреч, пароли для связных. Слова и цифры намертво отпечатывались в памяти Зверева. Он знал, что не забудет ни слова, ни буквы, ни цифры, ни даже интонации. Потом они расстались. Бухтояров уехал одним маршрутом, Зверев другим. Здесь была конечная. Кольцо…

Музыка трущоб

Художник

Птица пил чифирь, сидя на полу своей новой мастерской. Это была чудо что за мастерская. Шестистенная комната метров тридцати площадью, а от паркета до лепного потолка так и все пять. Чудесным был и паркет, который только делался прочней от времени и сам собой все выравнивался, становясь подобием невозможного зеркала. В Птице сочеталось множество знаний и навыков, которые составлялись порой в самых причудливых сочетаниях, формах и последовательностях.

Художник расположил на расстеленной газете свой ужин и то и дело подливал из зеленого чайника в поллитровую банку коричневую жижицу. Свет проникал в ущербное оконце. Вечерний, обманчивый свет Васильевского острова, свет одной из его линий. Этот свет касался стен комнаты и стекал по ним, пытаясь постичь смысл монументальных полотен, коими были заняты все стены.

Живопись Птицы была абстрактно-языческого толка. Конец века — ничего другого не попишешь, вполне нормальное и даже занятное явление.

Вообще-то, Птицу в данный момент можно было считать состоятельным и даже преуспевающим гражданином, так как кроме мастерской в квартире имелось еще пять комнат. Другие граждане на данной жилплощади не проживали.

Из мебели имелось: диван, шкаф и стол, привезенные с одной из городских свалок и подвергнутые деклопизации. Но главным достоинством столь необычной и великолепной квартиры являлось наличие горячей и холодной воды в кранах, газ, обильная электроэнергия и удобства прямо по коридору и налево.

Все это великолепие Птица купил, арендовал, выпросил у корыстного и хитрого домоуправа, которому, впрочем, пришлось делиться с участковым, тоже корыстным, хотя и не таким хитрым, как домоуправ.

Дом этот был поставлен на капитальный ремонт, но еще очень долго в нем должна была функционировать жизнь без временно оставивших его жильцов. Это было исключением из правил, но те, кто придумывал правила, согласились бы и парадные подметать в этом подъезде, лишь бы достичь свой цели. И художник Птица был для достижения этой цели необходим.

Его дела опять не состоялись. С ремеслом все было без видимых затруднений. Но преграды обнаруживались в области запредельного, в подвалах подсознания и лабиринтах духа. А более всего угнетали проблемы быта. Кроме этой мастерской ему сейчас негде было преклонить голову. Жены, тести и тосты. Птица содрогнулся от близкой и невеселой памяти и прогнал от себя мелькнувшую было мысль о сдаче родственникам. «А пусть их всех там…» — решил он. И газ, и свет, и вода. И еще свет. Он щелкнул выключателем. Ежевечерние фантазмы и блики исчезли тут же, но лампа в двести свечей воссияла, лучи ее жестко ударили сверху вниз, отразились от паркета. Паркет отталкивал от себя пыль и всегда был блистателен. Как ни крути, а жить одному, среди полотен, пусть даже своих и отчасти любимых, — чрезвычайно серьезное занятие. Птица потеребил бороденку, взял с подоконника утопический трактат о мире и розе, купленный только вчера дешево и ловко, застелил диванчик и лег головой к окну. Потом встал, взял со стола стакан с кистями, вынул из него самую достойную и приличествующую случаю, ударил ею по ладони и удовлетворенно отправил обратно в стакан. Потом устроился на диване, а это заняло у него минут пять, так как все было не так и пружины местами выпирали, и погрузился в Утопию.