Века и поколения: Этнографические этюды
Шрифт:
Наступал тот момент, который исторически должен был завершиться необходимостью пересчитать родство с материнской на отцовскую линию. Пока производительные силы не позволяли добыть прибавочный (ненужный сегодня как первая потребность) продукт, общий труд порождал общее благо и распределение этого блага. Совершенствование производительных сил, появление земледелия как результат наблюдения над растениями, возникновение скотоводства как итог приручения диких животных первобытными охотниками — все это создало такие условия, которые позволяли небольшому, узкому кругу родственников стать независимым от родового коллектива.
Парная семья, бывшая временной связью супругов для воспроизводства себе подобных, становится независимой от рода в хозяйственном отношении и становится моногамной семьей — особой социально-экономической ячейкой общества.
В этом обществе, когда появляется прибавочный продукт, возникает необходимость закрепить его в семье своих собственных прямых потомков. Охотник, земледелец, скотовод, имевший прибавочный продукт, имевший какое-то личное, обособленное от коллектива богатство, стремится передать его своим прямым потомкам, и он восстает против тысячелетней традиции, когда дети, рожденные женщиной — его брачной парой, считались детьми только ее рода, а не его. Женский род получал детей от такой брачной связи и добычу, приносимую в семью супругом. При скудной добыче, когда только усилия всего родового коллектива давали жизнь и право на пропитание, не играло роли, за родом жены или мужа остаются дети. В новых условиях охотник и работник хотел, чтобы именно его дети могли стать наследниками его богатств. Богатство породило исторический переход с материнского, естественного счета родства на новый, «порожденный златом» отцовский счет, что означало обособление от коллектива мелких семейных групп, что было началом конца первобытного коммунистического общества и возникновения классового строя.
Опыт почти миллионолетнего бытия в доклассовой эпохе передавался многим поколениям землян, живущим в разных уголках обитаемой планеты, и этот опыт мужал в борьбе с неравенством и угнетением, чтобы обрести плоть и практически бесконечное существование в грядущей бесклассовой эре.
ГЛАВА 5. К ЛЮДЯМ РАДИ ЛЮДЕЙ
В определении этнографии как науки, предложенном замечательным этнографом и археологом Сергеем Павловичем Толстовым, сказано: «Этнография — историческая наука, изучающая преимущественно путем непосредственного наблюдения культурные и бытовые особенности различных народов мира, исследующая исторические изменения и развитие этих особенностей, проблемы происхождения (этногенез), расселения (этническая география) и культурно-исторических взаимоотношений народов». Очевидно, что в данном определении особо выделен метод работы этнографа — путь «непосредственного наблюдения».
В работе этнографа самое ценное — его длительные или хотя бы короткие поездки к людям той этнической среды, которую он выбрал полем своего исследования ради тех же людей, ради познания своеобразной культуры и быта. Такие поездки всегда полны неожиданностей.
Со мной на Туруханском Севере был такой случай. Знакомая многим байдарка — всего-навсего цивилизованная копия промысловых лодок алеутов и эскимосов, живущих у берегов Аляски и Чукотки. Лодки-долбленки из целого ствола осины или сосны многих сибирских народов напоминают байдарки легкостью конструкции и верткостью. Сидеть в такой лодке спокойно, не делая лишних движений, чтобы не опрокинуться, — искусство. Еще большее искусство — грести в ней, стрелять из нее по птице, когда на каждое движение долбленка отвечает резким креном.
Впервые я попытался сесть в долбленку на Курейке. По последнему насту я приехал в поселок на собаках. Вскоре Курейка вышла из берегов и отрезала от поселка холмистую косу, над которой всегда шли пролетные утки. Я поддался на уговоры и с проводником решил на долбленке переплыть на косу. Приезжий и на лодке-долбленке! Зрелище, очевидно, редкое и любопытное. К берегу за нами пришло добрых полтора десятка жителей. Проводник, придерживая лодку, объяснил мне, как надо сидеть, положив согнутые в коленях ноги на борта для упора. Я сел. Оказывается, могу. Очередь за проводником. Он передает мне ружье, я делаю еле заметное движение к нему — долбленка накреняется в ту же сторону. Совершенно инстинктивно я резко откидываюсь к противоположному борту. Мгновение… Хотя ружье уже в руке, но я сижу в лодке, и вода мне по пояс. К счастью, у берега мелковато.
Потом еще дважды я оказывался в воде, но затем уже спокойно плавал на долбленках и перевозил других. Ради того, чтобы чему-то научиться и не бояться быть смешным, стоило оказаться в воде!
Чтобы понять жизнь и быт изучаемого народа, его культуру и его обычаи, надо много времени провести с людьми иного языка, иных традиций. Надо с радостью поменять привычный комфорт городской жизни на неизбежные дорожные тягости и заботы.
Этнограф в поле — это городского вида человек, идущий вместе с таежными охотниками по еле приметной тропе, чтобы воочию наблюдать приемы и методы их нелегкого труда.
Этнограф в поле — это склонившаяся к блокноту юная или седовласая женщина, записывающая неторопливый рассказ хозяйки яранги или чума о семейных обрядах или обычаях.
Этнограф в поле — это приехавший из Ленинграда или Москвы исследователь, ставший почетным гостем на традиционной казахской или алтайской свадьбе.
В экспедиционной работе этнографа самая сложная минута — минута первого знакомства. От нее практически зависит успех дела. Круг вопросов, которые интересуют этнографа, охватывает все стороны жизни человека, нередко и очень интимные. Чтобы получить ответ, надо стать для собеседника-информатора другом, надо дать ему понять, что узнанное никогда не будет использовано ему или его близким во вред.
Практика этнографической полевой работы, работы с людьми не допускает участия в ней человека, обуреваемого гордыней собственного превосходства, безразлично и безучастно относящегося к происходящему в жизни изучаемого народа. Та же практика убеждает и в том, что никогда не добьется успеха человек, заискивающий перед информатором, безудержно восхищающийся всем увиденным или намеренно подыгрывающий отсталым представлениям и суждениям. Такой человек будет в той среде, где он работает, признан за глупца или злонамеренного обманщика. Народы мудры — эту истину нельзя забывать, когда, собрав небольшой походный инвентарь, отправляешься в экспедицию к еще незнакомым тебе лично людям, но чья культура и чья жизнь известны тебе по отчетам твоих предшественников.
Работа в поле окружает романтикой профессию этнографа, но, прежде чем выбрать ее, задай себе вопрос: способен ли ты быть полезен людям, способен ли ты уважать и ценить привычки, дела других, поначалу не очень понятных тебе людей? Профессия этнографа требует самопожертвования, доброжелательства, высокого гуманизма и ответственности за собранные материалы и выводы, которые должны служить людям во имя дружбы и братства народов.
Я вспоминаю малозначительный случай, чуть не стоивший нам прекращения работы в одном из поселков на берегу среднего Енисея. Группа кетов, которую мы изучали в этом районе, обитала на притоке Енисея, на левобережье. У нас не было своего транспорта (у этнографов обычно не бывает своего транспорта, ведь они работают с людьми и могут рассчитывать лишь на их помощь), и мы поддерживали дружеские отношения с одной украинской семьей, живущей в поселке на высоком правом берегу. Эта семья имела дойную корову, и мы всегда пользовались бесплатно молоком и сметаной. Семья была небольшая — родители шестидесяти лет и двое взрослых сыновей. Родители были пенсионерами, сыновья работали охотниками и рыболовами в кетском колхозе, что располагался на другой стороне Енисея. Один из сыновей и возил нас на лодке по стойбищам. В ожидании приезда археолога Семена (надо было копать кетские могильники) мы поселились у этой семьи. Семья жила в срубном доме, где в горнице были постелены половики, а на сундуках — белоснежные с вышивкой дорожки. Некрашеный пол всегда блестел чистотой, хотя на улице было слякотно и глина приставала комьями к подошвам сапог. В наших взаимоотношениях все было хорошо и нормально.
Семен приехал днем, я его прежде знал плохо; он работал в другом институте и в Москве. Радушная хозяйка пригласила его в дом — выпить молока (на севере молоко — редкость, даже в семьях русских и украинских старожилов, ибо содержать коров в тайге очень трудно). Я шел первым и, как всегда, снял сапоги в прихожей. Семен это видел, но не счел нужным последовать моему примеру. В грязных сапожищах он вошел в горницу, оставляя на половике комья глины, и уселся на белоснежную дорожку сундука. Я, видимо, не сразу сообразил, что происходит нечто безобразное, так как не выгнал своего коллегу. Хозяйка же спокойно дала ему стакан и пошла за кринкой. И тут Семен поднял стакан на свет. На нем остались разводы от воды, насыщенной известняком.