Великая и ужасная красота

21 июня 1895 года Бомбей, Индия.

— Ох, умоляю, только не говори, что это подадут на ужин сегодня, в мой день рождения!

Я во все глаза смотрю на шипящую кобру. Удивительно розовый язычок высовывается из злобной пасти и снова скрывается в ней, пока какой-то индиец с голубоватыми бельмами на слепых глазах кланяется моей матери и объясняет на хинди, что из кобр готовят очень вкусную еду.

Матушка протягивает к змее руку, затянутую в белую перчатку,

— Как думаешь, Джемма? В честь шестнадцатилетия не хочешь ли поужинать коброй?

От вида скользкой твари я содрогаюсь.

— Думаю, нет, благодарю.

Старый слепой индиец улыбается беззубым ртом и пододвигает кобру ближе ко мне. Я отскакиваю и налетаю спиной на деревянную подставку, на которой стоят маленькие статуэтки индийских богов. Одна из них, изображающая женщину со множеством рук и ужасным лицом, падает на землю. Это Кали, разрушительница. Матушка часто обвиняет меня, будто я избрала Кали своей защитницей. В последнее время мы с матушкой с трудом находим общий язык. Она полагает, это из-за того, что я вступила в трудный возраст. А я постоянно твержу всем, кто только желает выслушать, — все дело в том, что она отказывается отправить меня в Лондон.

— Я слышала, в Лондоне у еды не нужно сначала удалять ядовитые зубы, — говорю я.

Мы прошли мимо старика с коброй и ввинтились в толпу людей, заполнивших собой каждый квадратный дюйм безумной торговой площади Бомбея. Матушка не отвечает мне, она лишь отмахивается от шарманщика с обезьянкой. Стоит нестерпимая жара. В хлопковом платье с кринолином я обливаюсь потом. Мухи — мои наиболее пылкие поклонники — так и носятся перед лицом. Я пытаюсь прихлопнуть хоть одну мелкую крылатую тварь, но та уворачивается, и я почти готова поклясться, что слышу, как она насмехается надо мной. Мои мучения приобретают масштабы эпидемии.

Над нашими головами клубятся плотные темные тучи, напоминая, что сейчас — сезон муссонов, в любое мгновение с неба могут хлынуть потоки воды. На пыльном базаре мужчины в тюрбанах болтают, пронзительно кричат, торгуются, подсовывают нам яркоокрашенные шелка; руки у них темно-коричневые, обожженные солнцем. Кругом стоят тележки, на которых выстроились соломенные корзины, полные разнообразных вещей и продуктов; здесь узкие медные вазы, деревянные шкатулки, украшенные резным цветочным орнаментом, плоды манго, дозревающие на солнце…

— Далеко еще до нового дома миссис Талбот? Не могли бы мы взять коляску, пожалуйста? — спрашиваю я, надеюсь, с заметным раздражением в голосе.

— Сегодня чудесный день для прогулки. И спасибо, что держишься в рамках приличий.

Мое раздражение и в самом деле было замечено.

Сарита, наша многострадальная домоправительница, на обветренной ладони протягивает матушке гранат.

— Мэмсахиб, вот эти уж очень хороши. Может быть, мы купим их для вашего отца?

Будь я хорошей дочерью, я бы принесла таких гранатов своему отцу, чтобы увидеть, как на мгновение вспыхнут его голубые глаза, когда он разрежет сочный красный фрукт, а потом будет серебряной ложечкой есть крошечные зерна, как и положено настоящему британскому джентльмену.

— Он только зря испачкает свой белый костюм, — бормочу я.

Матушка хочет что-то сказать, потом передумывает и вздыхает — как обычно.

Прежде мы с матушкой всюду ходили вместе — посещали древние храмы, изучали местные обычаи, наблюдали за индусскими праздниками, задерживаясь допоздна, чтобы увидеть, как улицы осветятся множеством свечей. А теперь она брала меня с собой, только отправляясь с официальными визитами. Как будто я была прокаженной, сбежавшей из лепрозория.

— Он обязательно испачкает костюм. Он всегда его пачкает, — с вызовом бормочу я, хотя никто не обращает на меня внимания, кроме шарманщика и его обезьяны, — они тащатся следом, надеясь развеселить меня и получить немного денег.

Высокий кружевной воротник моего платья насквозь пропитался потом. Я жажду очутиться в прохладной, зеленой Англии, о которой знаю только из писем бабушки. Эти письма полны сплетен о чайных приемах и балах, о том, кто о ком злословит, а кто оскандалился на весь свет, — но я-то вынуждена оставаться в скучной, грязной Индии и любоваться шарманщиком, который вечно показывает один и тот же карточный фокус.

— Посмотрите на эту обезьянку, мэмсахиб! Какая она восхитительная!

Сарита произносит это так, словно мне все еще три года, и я цепляюсь за подол ее сари. Похоже, никто не понимает, что мне уже исполнилось шестнадцать и что я хочу… нет, мне необходимо попасть в Лондон, где я очутилась бы рядом с музеями и балами и мужчинами, которым больше шести лет, но еще не исполнилось шестидесяти.

— Сарита, эта обезьяна — специально обученный вор, который в одно мгновение стащит у тебя все твои денежки, — со вздохом отвечаю я.

Лохматая попрошайка, будто восприняв мои слова как сигнал к действию, мгновенно вспрыгивает мне на плечо и протягивает ладошку.

— Как тебе понравится закончить жизнь в качестве рагу на праздничном ужине? — цежу я сквозь зубы.

Зверек шипит. Матушка кривится — она возмущена моими дурными манерами — и опускает монетку в чашку хозяина обезьяны. Обезьяна победоносно ухмыляется и, перепрыгнув через мою голову, убегает.

Торговец протягивает нам резную маску с оскаленными зубами и слоновьими ушами. Матушка берет маску и прикладывает к лицу.

— Найди меня, если сможешь, — говорит она.

В эту игру она играла со мной с тех самых пор, как я научилась ходить; напоминание о прятках должно заставить меня улыбнуться. Детская игра…

— Я вижу только свою мать, — со скукой отвечаю я. — Точно такие же зубы. Точно такие же уши.

Матушка возвращает маску торговцу. Я задела ее тщеславие, ее слабое место.

— А я вижу, что шестнадцатилетие не изменило мою дочь, — говорит она.

— Да, мне шестнадцать. Шестнадцать! В таком возрасте большинство девушек из хороших семей отправляют учиться в Лондон.

Я подчеркиваю слова «хороших семей», надеясь, что это как-то подействует на матушку, вызовет у нее чувство стыда и мысль о необходимости соблюдать приличия.

— Мне кажется, этот чуть зеленоват с одного бока.

Матушка пристально разглядывает плод манго, полностью поглощенная этим занятием.