Великая и ужасная красота
Шрифт:
В глубине лавки, в темноте, что-то ждет, свернувшись кольцом. Как будто сама тьма вдруг начала шевелиться. Но как она может шевелиться? Однако это так, она движется с холодным скользящим звуком, от которого по коже бегут мурашки. Нечто темное поднимается из своего укрытия. Оно увеличивается, оно заполняет все вокруг. Чернота в центре этогокружится водоворотом, и звук… невообразимо ужасные крики и стоны вырываются из тьмы.
Мужчина бросается вперед, и нечто захлестывает его. И пожирает. Теперь тьма нависает над моей матерью и обращается к ней шипящим голосом:
— Иди
Я мысленно кричу изо всех сил. Матушка оглядывается, видит кинжал, лежащий на полу, хватает его. Темное нечто яростно завывает. Матушка намерена бороться. Она намерена выстоять. Одинокая слеза сползает по ее щеке, матушка закрывает полные отчаяния глаза, тихо, как молитву, повторяя мое имя: «Джемма… Джемма…» А потом стремительным движением взмахивает кинжалом — и вонзает его в себя.
Нет!..
Мощным толчком меня выбрасывает из лавки. Я снова на улицах Бомбея, как будто никогда и не заходила в лавку, и я отчаянно кричу… а потом меня крепко хватает за руки молодой индиец.
— Что вы видели? Скажите мне!
Я брыкаюсь и дергаюсь, вырываясь. Неужели вокруг нет никого, кто мог бы мне помочь? Что происходит? Матушка! Мой ум отчаянно пытается вернуть способность рассуждать здраво, логично и наконец справляется с этим. Моя мать сейчас пьет чай в доме миссис Талбот. Я отправлюсь туда и сама смогу в этом убедиться. Конечно, она рассердится и отправит меня домой с Саритой, и не будет никакого шампанского и никакого Лондона, но это не имеет значения. Она будет жива и здорова, и очень сердита, но я с радостью приму от нее любое наказание.
Индиец продолжал кричать:
— Вы видели моего брата?
— Отпусти меня!
Я с силой пнула его ногой; ко мне снова вернулись силы. Видимо, я угодила в самую болезненную точку. Он рухнул на землю, а я слепо помчалась по улице, повернула за угол, страх гнал меня вперед… Перед входом в какую-то лавку собралась небольшая толпа. На карнизах крыши висели сушеные травы, а рядом сидела на земле девочка, играла во что-то…
Нет. Это все тот же чудовищный сон. Я вот-вот проснусь в собственной постели и услышу громкий, немного сиплый голос отца, рассказывающего очередную старую шутку, и мягкий смех матушки…
На ватных ногах я подошла к толпе и стала пробираться сквозь нее. Обезьянка шарманщика спрыгнула вниз и вертела головой, с любопытством рассматривая тело.
Несколько человек, стоящих впереди, расступаются. Мой ум постепенно, поочередно фиксирует увиденное. Перевернутый ботинок со сломанным каблуком. Откинутая в сторону рука со сжатыми пальцами. Содержимое сумочки, рассыпанное в пыли. Обнаженная шея над воротом синего платья. Прекрасные зеленые глаза, открытые, но ничего не видящие. Губы матушки слегка приоткрыты, как будто она пыталась что-то сказать, умирая.
«Джемма…»
Темно-красное озеро крови увеличивается, кровь вытекает из-под безжизненного тела матушки и просачивается в пыльные трещины в земле, напоминая изображение Кали, темной богини, проливающей кровь и крушащей кости. Кали-разрушительница. Благосклонная ко мне богиня. Я закрываю глаза, желая, чтобы все это исчезло.
«Это не на самом деле. Это не на самом деле. Это не на самом деле».
Но когда я вновь открываю глаза, матушка все так же лежит на земле, укоризненно глядя на меня. «Если ты вообще не вернешься домой, я не слишком огорчусь». Это было последним, что я сказала ей. Перед тем, как убежать. Перед тем, как она погналась за мной. Перед тем, как мне было видение о ее смерти. Руки и ноги у меня словно налились свинцом. Я опустилась на землю, и кровь матери коснулась подола моего лучшего платья, навсегда впитавшись в него. А потом крик, который я так долго подавляла, вырвался наружу, стремительный и неумолимый, как ночной поезд, — и в это мгновение небеса разверзлись, и на землю хлынул свирепый дождь, мгновенно поглотивший все звуки.
ГЛАВА 3
Лондон, Англия.
Два месяца спустя.
— «Виктория»! Вокзал «Виктория»!
Дородный кондуктор в синей форменной одежде неторопливо продвигается к концу поезда, возвещая о том, что я наконец-то прибыла в Лондон. Поезд сбавляет ход, останавливается. Огромные волнующиеся облака пара проплывают мимо окна, и все снаружи становится похожим на сон.
Мой брат Том, сидящий напротив меня, просыпается, поправляет свой черный жилет, проверяет, в порядке ли остальная одежда. За четыре года, что мы провели врозь, он очень вырос и немного раздался в груди, но в целом все равно остался худощавым; модно подстриженные светлые волосы падают ему на глаза, и от этого он выглядит совсем мальчишкой.
— Постарайся не казаться такой мрачной, Джемма. Тебя ведь не в какой-нибудь захудалый пансион отправляют. Школа Спенс — очень хорошее учебное заведение с прекрасной репутацией, она выпускает очаровательных юных леди.
Очень хорошая школа. Очаровательные юные леди. То же самое, слово в слово, говорила моя бабушка. Мы провели две недели в ее поместье «Плезант Хаус». Бабушка бросала на меня долгие оценивающие взгляды, изучая веснушчатую кожу, непокорную гриву рыжих волос, угрюмое лицо, и в конце концов решила, что мне необходимо попасть в хороший пансион благородных девиц, если я намерена заключить достойную партию.
— Просто удивительно, что тебя не отослали домой еще несколько лет назад, — кудахтала она. — Всем известно, что индийский климат вреден для крови. Я уверена, хороший пансион — это как раз то, чего пожелала бы твоя матушка.
Мне приходилось прикусывать язык, чтобы не спросить, откуда бы это ей знать, чего пожелала бы моя мать. Потому что моя мать хотела, чтобы я оставалась в Индии. А я хотела уехать в Лондон, но теперь, когда я наконец очутилась здесь, я чувствовала себя еще более несчастной.
Все три часа, пока поезд катил по зеленым холмистым равнинам, а дождь лениво стучал по вагонным окнам, Том спал. А меня не отпускало то, что осталось позади, там, откуда я приехала. Жаркие просторы Индии. Полицейские, задающие вопросы: видела ли я кого-нибудь? Были ли у моей матери враги? Что я делала одна на улицах Бомбея? И что я могу сказать о том человеке, который заговорил с моей матерью на базаре, о купце по имени Амар? Знаю ли я его? Был ли он — тут полицейские откровенно смущались и начинали переминаться с ноги на ногу, подбирая слово, которое прозвучало бы не слишком бестактно, — знаком с моей матерью?