Великая игра
Шрифт:
— Помню. Наши варвары… — Керниен почему-то довольно улыбался.
— Вот как вы их зовете?
— А как иначе? Варвары и есть варвары. До сих пор мыла толкового варить не научились.
«На тебе, морда нуменорская».
— Мылом немного навоюешь.
— Я уже сказал — я не собираюсь воевать с твоим островом.
— И тебе все равно, что Нуменор воюет с вашими северными князьями?
— А так им и надо, — спокойно ответил Керниен. — Они ведь думают — что вижу, то мое. А мудрые говорят — не суй в рот больше, чем проглотить можешь. Не могут удержать то, что захапали, — поделом. Мне выгоднее. Их ваши оттреплют — ко мне приползут.
— А если наоборот — уползут от тебя?
Керниен тихо
— Не уползут. Они привыкли к воле. Им ваш Закон поперек глотки встанет. Он и вашим-то многим не по нраву — иначе не было бы у нас наших варваров. Они подумают, что я с ними лучше обойдусь. — Он осклабился. — Ну, пусть думают. Пусть.
Недовольные были всегда, Аргор это знал. Причины для недовольства имелись разные, но прежде всего к нему подталкивала тяга к неизведанному и к полной свободе, которая всегда живет в людях. За морем было полно свободной земли, земля эта была обширна и богата, и Закон с трудом дотягивался до самых дальних поселений. Поселенцы не всегда хранили Закон Нуменора — очень часто этот самый Закон менялся до неузнаваемости, так что когда до этих мест доходили-таки дороги, а с дорогами вставали форты, а в фортах появлялись королевские чиновники, разбираться порой приходилось уже со своими. Аргор в той, прежней жизни не разе этим сталкивался. Порой Закон приходилось восстанавливать огнем и мечом.
Получается, это он этих самых морэдайн и погнал в Ханатту? Получается, так. Забавно. Теперь и он здесь. Еще забавнее.
В Хараде морэдайн давали земли по границам королевского домена и по побережью, где они должны были создавать собой живой заслон против соотечественников. Аргор только сейчас оценил мрачный юмор южан — королевский домен лежал южнее северных княжеств. И теперь с севера на мятежных князей давили нуменорцы, а с тыла и с моря — морэдайн.
Морэдайн были хорошими воинами. У них были свои привилегии, хотя их все равно считали людьми второго сорта. Аргор подумал, что когда-нибудь они превратятся в особую касту в этой стране и ждать уже недолго. А знамя с тремя языками пламени, как оказалось, принадлежало самому керна-ару. Правда, в той схватке он не участвовал, будучи отозванным в столицу, но воины были его. Потому он и сидел такой довольный.
— Ты сможешь обучить моих командиров? Чтобы потом они могли обучать воинов? Я не хочу зависеть от наших варваров. Я хочу сам.
Аргору все больше нравился принц. Из него мог бы получиться хороший легат. А то и что повыше.
— Нуменорской армии у вас все равно не получится. Посмотри на меня — и на себя. Ты высок для своих, но среди нуменорцев ты считался бы среднего роста и хрупким. Мы живем дольше вас…
— Зато мы плодимся быстрее, — перебил его принц. — У меня будет своя армия. Мне не надо вашей. Я знаю сильные стороны своего народа, да и слабые тоже. Но — время, все проклятое время. У меня нет его! Я не хочу изобретать штаны и тратить драгоценные часы.
Аргор поднял брови — наверное, какая-то местная поговорка.
— А ты правильно мыслишь, принц. Керна-ару. Что же, я постараюсь сделать из твоих воинов солдат.
Керна-ару мгновение непонимающе смотрел на него, затем, осознав разницу между солдатом и воином, сверкнул зубами в хищной улыбке.
— Делай.
«Этот может помочь мне строить Мой Нуменор. Пожалуй, он достоин…»
— Ладно. Завтра нам долго ехать. Пора спать. Эй! — крикнул он. В дверь сунулся молоденький харадец. — Позови Ингхару. — Юноша исчез.
Несколько секунд оба молчали. Пес Ингхара вошел молча и сел у входа, держа на коленях обнаженный слегка изогнутый харадский меч.
Керниен растянулся на циновке, завернулся в грязный плащ и вскоре уснул. Аргор последовал его примеру.
Ингхара не спал. Он сидел и сторожил.
Из
«Я люблю сумрак. Утренний или вечерний — не все ли равно?
Я — дева сумрака. Среди нас есть девы ночи и девы дня, но сумрак — только мой. Потому меня и называют Сумеречная Жемчужина.
В тот день я проснулась, как обычно, перед расе Небо светлело. Мне всегда кажется, что это звезды медленно растворяются и их яркий свет постепенно растекается по небу, как вода, когда тают льдинки. Определенность и яркость перетекают в размытость и полумрак.
В сумрак.
Цвет шелковых простыней был жемчужным, они были прохладны и полны теней во всех своих изгибах и складках. В них пыталась спрятаться ночь. Я открыла окно — в этот час мошкара не досаждает. Какая жалость, что ее назойливое жужжание и укусы так часто разрушают утонченную возвышенность любовной ночи!
В предрассветный час я услышала осторожный стук в двери. Моя служанка Адит стояла на пороге, почтительно склонившись, и в руках ее было письмо, обернутое в алый шелк, обвязанное золотым шнуром и запечатанное королевской печатью. Я почтительно приложила письмо ко лбу и сердцу и распечатала. В алом шелке был туго свернутый, намотанный на палочку пахучего сандала листок пергамента, а на нем легким каллиграфическим почерком была начертано: «Госпоже Жемчужине явиться в седьмой день месяца сархут в полдень в Красный Зал малого Дворца Золотого Павлина. Следовать с подателем сего письма». Внизу был оттиск Рубиновой Печати. Я поцеловала письмо и велела провести гонца в нижний покой, а сама направилась в сад, к пруду, где я имела обыкновение совершать утреннее омовение. Сердце мое колотилось, и мне было не до пения птиц, не до ярких мазков алого, золотого и лилового на утреннем небе, не до аромата цветов. Я даже не стала подкрашивать глаза и надевать свои любимые жемчуга. Я вышла к посланнику одетой просто и скромно, потупив взгляд, как и полагается девушке моего сословия. Посланник был в одежде королевской дворцовой стражи. Я предложила ему скромную трапезу, во время которой я все молчала, а он не сводил с меня глаз. Потому я поняла — он знает, зачем я нужна во дворце. Но я не стала его расспрашивать. Оставалось только гадать. Это был мужчина зрелый, с заметной сединой в волосах, суровый и некрасивый. Он сразу перешел к делу, что выдало в нем не придворного, а воина:
— Ваше имущество будет под охраной, ваши дела будут улажены. О деньгах не заботьтесь. Приказано не медлить. Собирайтесь, и через три часа отправляемся.
Я поклонилась и смиренно спросила:
— Могу ли я взять с собой свою служанку Адит?
Он нахмурился, задумавшись — видимо, не получил насчет нее указаний, затем кивнул.
— Но поторопитесь.
Я взяла немногое — любимые украшения, любимые ароматы — в нашем деле это очень важно, несколько книг, флейту и двенадцатиструнный тунг. Так хотелось взять тушечницу, и кисть, и картины, и вазы, и любимый ковер, и платья, и все мои мази, притирания, и весь мой мирок… Солнце Всепорождающее, как все тленно и преходяще…
Я смотрела из-за занавесок повозки на свой домик и сад и не могла сдержать слез. Адит тоже вздыхала. Мой старый верный управитель Хуман остался присматривать за домом — ему оставили денег даже больше, чем надо, чтобы жить безбедно, и он был счастлив.
Я отвернулась. Что напрасно лить слезы? Потому у нас лицо и впереди, а не на затылке, что человеку присуще смотреть вперед, а не горевать о том, что осталось в прошлом. Моя кошка Нихатти мурлыкала у меня на коленях, повозка подпрыгивала на ухабах — хорошо, что я приказала выстлать ее подушками, всадники скакали по обе стороны, сопровождая нас, как высокородных особ, и я отрешилась от печалей.