Великие битвы уголовного мира. История профессиональной преступности Советской России. Книга вторая (1941-1991 г.г.)
Шрифт:
Не случайно неведомый автор подчёркивает — «срока огромные». Чтобы читатель мог представить, какой шок испытали «уркаганы», когда им стали «наматывать» новые сроки, сравним для наглядности их с прежними.
Действовавшая до 1947 года в Уголовном кодексе РСФСР статья 162 — «Тайное похищение чужого имущества (кража)» — предусматривала следующие санкции:
а) без применения технических средств, в первый раз и без сговора с другими лицами, -
лишение свободы или исправительно-трудовые работы на срок до трёх месяцев (выделено мною. — А.С.);
совершённое при тех же условиях, но вследствие нужды и безработицы, в целях удовлетворения минимальных потребностей своих или своей семьи, -
исправительно-трудовые
б) совершённое повторно или в отношении имущества, заведомо являющегося необходимым для существования потерпевшего, -
лишение свободы на срок до шести месяцев;
в) совершённое с применением технических средств или неоднократно, или по предварительному сговору с другими лицами,-
лишение свободы на срок до одного года;
г) совершённое частным лицом из государственных и общественных складов, вагонов, судов и пр., путём применения технических средств или по сговору с другими лицами;-
лишение свободы на срок до двух лет или исправительно-трудовые работы на срок до одного года.
Мелкая кража, независимо от её размеров, совершённая на предприятии или в учреждении, каралась тюремным заключением сроком на один год.
Грабёж (статья 165 УК РСФСР) предусматривал срок лишения свободы от одного года до пяти лет.
Строже всего карали за разбой. Разбойник мог схлопотать от «пятёрки» до «червонца» (десять лет лишения свободы), а за вооружённый разбой даже предусматривалась смертная казнь.
Теперь же, по новым указам, срок за самую заурядную кражу личного имущества начинался с пяти лет! А обычным сроком «крадуна» становилась «десятка», поскольку большинство уголовников совершали свои преступления повторно.
Но и это считалось великой милостью, поскольку речь шла о личной собственности граждан. Если же преступник покушался на магазин или сельпо, или даже стащил барабан из пионерлагеря, ему «светил» «четвертак» — двадцать пять лет лишения свободы!
Согласитесь, есть разница между годом-двумя в лагерях — и двадцатью пятью годами! Кстати, именно в это время появляется знаменитая присказка, известная нынче каждому — «Опять двадцать пять!» Только кто же нынче помнит о том, что подразумевалось под этими словами? А подразумевалось то, что «четвертак» после 1947 года стал самым «популярным» сроком наказания.
Как рождалась приведённая выше поговорка, можно проследить по рассказам старых лагерников, Так, зэчка из Западной Украины М-ко вспоминает:
Имя Райхмана (генерал-лейтенант госбезопасности. — А.С.) у нас на Западной Украине всё равно, что МГБ, что для многих мужчин — смерть, а для многих женщин — 25 лет каторги. Были у нас и бандеровцы, и противники советской власти, но большая часть, как и я, не знали об их существовании или только слышали: всё равно двадцать пять… (выделено мною. — А.С.).
На уголовное сообщество июньские указы произвели жуткое, шоковое воздействие. Уже упоминавшийся Михаил Дёмин вспоминает, как впервые узнал о них из «тюремного телеграфа» (перестукивания через стену):
«Вышел какой-то новый Указ, может, слыхал? Срока, говорят, будут кошмарные… Не дай-то Бог!»
Указ? Я пожал в сомнении плечами. Нет, о нём пока разговора не было. Скорей всего, это очередная «параша», обычная паническая новость, которыми изобилует здешняя жизнь… Я усомнился в тюремных слухах — и напрасно! Новость эта, как вскоре выяснилось, оказалась верной… Появился правительственный указ, страшный «Указ от 4.6. 1947 года», знаменующий собой начало нового, жесточайшего послевоенного террора. Губительные его последствия мне пришлось испытать на себе так же, как и многим тысячам российских заключённых…
Говоря о губительных последствиях, Дёмин имел в виду в первую очередь то, что указы «четыре шестых» оказались дополнительным, мощным фактором, который спровоцировал кровавый раскол в воровском послевоенном мире…
Союз с чекистами
Правда, разброд и шатания среды «воров» возникли не в 1947 году, а несколько раньше. «Штрафники» из «блатных» попадали в лагеря и в 1945-м, ещё до печально знаменитых Указов. Однако почему же «сучья война» вспыхнула именно в 1947–1948 годах?
Да потому, что к этому времени изменений в «воровском законе» стали требовать не только уголовники, вернувшиеся с фронтов Великой Отечественной. Брожение началось и среди тех, кто во время войны «мотал» сроки в лагерях. Ведь «братва» привыкла к тому, что большие сроки отмеривали только «политическим», разного рода «троцкистам-уклонистам». Теперь же нужно было приспосабливаться к новой реальности, когда «четвертаки» щедро раздавались и «блатным»! Двадцать пять лет в «зоне» мало не покажется. Да чего уж двадцать пять: после привычного года-двух и «червонец» воспринимается как вечность… Тут здорово не покуражишь, не погужуешься. Тем более требования в местах лишения свободы в послевоенное время не смягчились.
В связи с этим любопытно и ещё одно обстоятельство (которого мы уже касались вскользь). К концу 40-х годов существенно изменился состав заключённых в местах лишения свободы. В связи с ужесточением законов и увеличением сроков в лагерях значительно больше стало оседать профессиональных уголовников. А «мужиков» и «фраеров» становилось меньше! Повлияла, понятно, амнистия 7 июля 1945 года, в результате которой на волю вышло 301450 зэков. Но сказалось и определённое изменение обстановки в обществе. «Мужики» нужны были в колхозах, чтобы кормить страну, и на стройках, чтобы её восстанавливать. Война выкосила мужчин, в том числе и специалистов во всех отраслях народного хозяйства. Приходилось с этим считаться и временно ограничить террор в отношении этих людей. Конечно, не в полной мере (производство было и в лагерях, там тоже специалисты были нужны); но всё же соотношение «блатных» и тех, за чей счёт они привыкли жить, за «колючкой» изменилось — и не в пользу «честных урок». Так что работяг на всех явно могло не хватить…
Напомним, что ещё задолго до «сучьей войны» в «законах» уголовного мира стали появляться некоторые изменения. Разумеется, никто не собирался напрочь отказаться от знаменитой формулировки — «Вор ворует, фраер пашет». Однако по отношению к лагерному существованию она стала более гибкой. Теперь уже для «блатного» работать считалось не «западло». Но только не в тепле, в «зоне», а на общих работах вместе с основной массой арестантов — на лесоповале, рытье траншей и пр. Конечно, при этом сам «вор», «блатной» чаще всего не марал белых рученек, ему просто приписывали норму выработки. Но уж во всяком случае видимость создавал, и для начальства показатель вывода на работу обеспечивался.
Но даже этих уступок под давлением обстоятельств многим представителям «блатного братства» казалось недостаточно. Они считали, что неразумно, сделав первый шаг, не сделать второй. А именно: раз уж всё равно теперь допускалось «законному вору» выходить на общие работы, надо идти дальше. «Воровская масть» должна занимать все более или менее значимые, «хлебные» арестантские должности и внутри «зоны» — стать нарядчиками, хлеборезами, заведующими банями и т. д. То есть теми, кого арестантское сообщество иронически именовало «придурками», умеющими устроиться в жизни за счёт общей массы зэков, «пашущей» на тяжёлых работах. (Вспомним опять же, что это бы не противоречило «традициям» старорежимных «бродяг» царской каторги, которые именно так и поступали).