Великие Цезари
Шрифт:
Вскоре слетела с плеч голова еще одного заговорщика, Децима Брута. Он оказался в безвыходном положении, когда выступивший ему на подмогу из Испании по приказу сената с двумя легионами Азиний Поллион, а также другой полководец Планк, узнавшие о событиях в Риме, примкнули к цезарианцам. У Децима Брута были слабые, из новобранцев, легионы, не способные противостоять численно превосходящим силам под руководством Лепида и Антония. Поэтому он решил двинуться в Македонию на соединение с Марком Брутом. Но по пути воины покинули своего полководца. Сперва новобранцы, а потом и ветераны. Децим переоделся в галльскую одежду и с десятью всего товарищами двинулся через Альпы. Он хорошо знал местный язык, потому что долгое время воевал здесь с Цезарем. Но его схватили галлы и отправили гонцов к Антонию, который приказал им доставить голову соперника. Во время казни он вел себя не как доблестный воин, для которого смерть является частью его профессии: плакал, умолял пощадить и оттягивал свою кончину как только мог. Когда его все же принудили
Под командованием Антония и Лепида оказалась внушительная военная сила из 17 легионов и 10 000 конницы. У нашего героя было меньше – 11 легионов. Но развязывать междоусобицу они не собирались. Главная причина состояла в том, что на Востоке Брут и Кассий собрали столь же мощную армию и легко могли воспользоваться ситуацией, если в Италии будет развязана очередная гражданская война. К тому же ветераны Цезаря, служившие теперь как у Антония, так у Октавиана, не хотели проливать кровь друг друга. Поэтому, как и намекал в свое время дальновидный Антоний, созрела идея триумвирата.
Антоний, Лепид и Октавиан встретились на маленьком речном островке под Бононией (нынешняя Болонья). По сооруженному мостику первым туда прошел Лепид и, убедившись, что засады нет, махнул плащом. Все трое были без охраны и оружия. Совещание длилось три дня, и триумвиры договорились о пятилетнем соглашении, по которому они являются верховными правителями государства с правом назначать сенаторов и прочих должностных лиц, чеканить монету и быть верховными судьями без права апелляции. В ближайшей перспективе Лепид получал консульство на сорок второй год, а Антоний и Октавиан отправлялись на Восток, где Брут и Кассий, имея материальные и человеческие ресурсы, наращивали силы. Эти так называемые республиканцы вели себя там как цари, и даже чеканили монеты со своим изображением. Сразу после переговоров, когда Октавиан шел к своей палатке, два ворона попытались согнать с нее орла, но он растерзал обоих. Это было для нашего героя добрым предвестием, однако до его реального воплощения предстоял долгий и кровавый путь.
Новые триумвиры не пошли по стопам Цезаря, исповедовавшего принцип амнистии для соотечественников, участвовавших в гражданской войне на противной стороне. Эта политика милосердия привела к мартовским идам, когда прощенные Цезарем помпеянцы «отблагодарили» его за это хорошо отточенными кинжалами. Обжегшись на молоке, говорят, дуют на воду. Методы Суллы были надежнее, и поэтому уже в Болонье были составлены первые проскрипционные списки. Участники соглашения не щадили даже своих близких родственников: Лепид внес в список родного брата Павла, а Антоний своего дядю Луция лишь за то, что они под влиянием демагогических выступлений Цицерона голосовали в сенате за признание Антония и Лепида врагами народа.
В числе первых был и великий оратор. Говорят, что наш герой не хотел его смерти и лишь на третий день переговоров уступил нажиму Антония и согласился внести Цицерона в списки. Впрочем, проверить это не представлялось возможным даже современникам и древним историкам, потому что совещание проходило без свидетелей, между тремя парами глаз.
Аппиан пишет, что во время этих событий «в Риме происходили многочисленные грозные чудеса и знамения»: по форуму бегали волки, новорожденный ребенок стал говорить, статуи богов покрывались кровавым потом, слышалось бряцание оружие, молнии поражали храмы и так далее.
Были эти знамения в действительности или это обычный для античных историков мифологический подтекст реальных событий, сказать сейчас невозможно, но то, что вскоре в столице в образе хищных волков появились бряцающие оружием солдаты и стали вершить казни, это факт. Аппиан рисует яркие картины этой жестокой карательной кампании, когда приговоренных в первую очередь выдавали дети, хотевшие поскорей завладеть наследством, затем рабы и вольноотпущенники и лишь в последнюю очередь мужей своих выдавали жены. И здесь невозможно не согласиться с Плутархом, писавшим о триумвирах, развязавших эту кровавую вакханалию, что «они лишились от бешеной злобы способности мыслить по-человечески или, лучше сказать, показали, что нет зверя свирепее человека, совмещающего в себе дурные страсти и власть». Мотивируя обнародование списков людей, повергавшихся ограблению и казни, они говорили в манифесте, что это для того, чтобы раздраженные воины, которым «было дано утешение», не убивали невинных. Но солдаты зачастую «тешились» и над невинными, а внесенных в список отпускали на свободу, если те платили больше. Раб, выдавший господина, получал сорок тысяч сестерциев. У Аппиана описаны десятки историй, когда рабы становились в буквальном смысле хозяевами положения и не гнушались ничем, чтобы получить Иудину плату. Но приведены также примеры того, как жены спасали своих мужей, откупаясь драгоценностями и пряча их под крышей, как рабы переодевались своими хозяевами и гибли вместо них. Конечно, от этих репрессий бежали на Сицилию под крыло к Сексту Помпею или на Восток к Бруту и Кассию. Но лиц высшего сословия, сенаторов и всадников, погибло, по Аппиану, не так много, всего триста человек. Плутарх в жизнеописании Антония приводит ту же цифру, зато в биографиях Брута и Цицерона называет меньшую – двести человек. Так что к цифрам античных историков следует относиться осторожно. Наш
«Таким образом, – писал Н. Машкин в своей монографии о принципате Августа, – одним из важных следствий проскрипций явился подрыв власти отца – нарушение одного из устоев римского рабовладельческого общества. С соизволения правительства рабы выходили из подчинения своих господ. Это должно было коснуться не только проскрибированных, но распространилось и на другие семьи. Неустойчивость семейных отношений, наблюдавшаяся в тот период, сказалась особенно во время проскрипций. То, о чем говорили при Цезаре Саллюстий и Цицерон, находило свое подтверждение». Плебс, надо сказать, коль скоро это его не касалось, относился к репрессиям высшего сословия довольно равнодушно. Но иной раз, когда видел вопиющее безобразие, вступался за осужденных. Аппиан приводит случай, когда раб купил на полученные за выдачу господина деньги его дом и имущество, а затем стал злобно издеваться над его детьми. Народ вступился за них, донесли триумвирам, и раб вновь стал рабом.
О своем смертном приговоре Цицерон узнал, находясь вместе со своим братом Квинтом и племянником в своей знаменитой тускульской усадьбе. Они решили бежать к Марку Бруту, где уже находился сын Цицерона. Квинт вместе со своим сыном тайком отправился в столицу, чтобы взять оставшиеся там деньги и ценности, но их выдал раб, и обоих казнили. Великий оратор не знал об этом, они договорились, что брат его догонит. Но он повел себя как-то странно: сел на корабль и поплыл на Восток, но, добравшись до Цирцея, передумал и отправился пешком в сторону Рима. Он не мог поверить, что этот «божественный юноша» вынес ему смертный приговор. Был в полном смятении и намеревался, если не вымолит себе прощения, покончить с собой в его доме, чтобы навлечь, по поверью, духов мести. Но он помнил свою последнюю встречу с наследником Цезаря после того, как тот вошел в столицу во главе войск и стал консулом. Помнил, с какой нехорошей улыбкой юноша произнес двусмысленную фразу: «Ты приходишь ко мне последним из моих друзей». Действительно, тогда его опередили лизоблюды из сената, еще совсем недавно рукоплескавшие ему как спасителю республики. Находясь в полной растерянности, он вновь передумал и приказал плыть морем в другую свою усадьбу, в Кайету. Когда он сел там отдыхать, на него набросилась стая воронов. Верные рабы, обеспокоенные этим знамением скорой гибели господина, попытались его спасти. Они посадили Цицерона на носилки и поспешили к стоявшему на причале кораблю, но его выдал ученик, вольноотпущенник по прозвищу Филолог (у Аппиана это какой-то сапожник). Вилла стояла на холме, и он показал солдатам, как по извилистой дороге вниз движется лектика. Убийцы, а среди них был и военный трибун Попиллий Ленат, которого в свое время Цицерон сумел защитить в суде от обвинения в убийстве, нагнали его. Цицерон, пишет Плутарх, «взявшись по своей привычке левой рукой за подбородок, упорно смотрел на убийц; его запущенный вид, отросшие волосы и изможденное от забот лицо внушали сожаление, так что почти все присутствующие закрыли свои лица, в то время как его убивал Геренний. Он выставил шею из носилок и был зарезан». Это случилось седьмого декабря сорок третьего года. Он не дожил нескольких дней до шестидесяти четырех лет.
Его голову и правую руку, которой писал свои гневные «Филиппики», привезли Антонию. Он поставил отрубленную голову на обеденный стол и любовался ею, а его жена Фульвия (речь о ней впереди), бывшая, кстати, вдовой Клодия, колола булавками язык великого оратора. Этот сюжет использовал в своей картине «Фульвия с головой Цицерона» русский художник-академист Павел Сведомский. На холсте изображена молодая смеющаяся женщина с золотыми браслетами на обнаженных руках, лежащая на медвежьей шкуре; она пытается открыть глаз у отрубленной головы великого оратора, губы которого проткнуты золотыми булавками. На тему нашей книги Сведомским написана еще одна работа: «Юлия, дочь Августа в ссылке». Но об этой истории мы расскажем позже.
Когда супруги натешились, Антоний приказал голову и руку Цицерона «выставить на трибуне над рострами – зрелище, от которого римляне содрогнулись, думая про себя, что они видят не лицо Цицерона, а образ души Антония». Замечательная метафора. Аппиан к тому же по этому поводу заметил, что «посмотреть на это стекалось больше народу, чем прежде слушать его».
А Плутарх сообщает любопытный факт, связанный с историей смерти Цицерона, свидетельствующий, по его мнению, о проявлении Антонием несвойственной ему в целом справедливости. Предателя Филолога он отдал Помпонии, вдове брата Цицерона, и она, помимо прочих изощренных пыток, заставляла его отрезать от своего тела куски собственного мяса, зажаривать и съедать.