Великие дни. Рассказы о революции
Шрифт:
Рассмеялся Ожигов, захохотали и партизаны.
— Чудак! Да зачем мне ваши дети? Учить я их собрал.
Кирилка не поверил.
— Воевать пришел, — сказал он. — А учить детей хочешь?
— Свое дело боюсь забыть. Я раньше учителем был. Тебя, если, чудака, из тайги в город послать, тоже свое дело забудешь.
Сели партизаны вместе с орочонскими детьми и с орочонами учиться. Кому не хватало места на скамейке, тот сел прямо на полу.
Начал Ожигов писать на доске большое слово. Букву "Р" написал, букву "е" написал. Должно быть, слово "революция"
— Ожигов! Беляки!
Партизаны схватили винтовки и выбежали. Побежали и орочоны. В доме Гольтоулева остались одни дети.
Прошло много времени. Выстрелы смолкли на реке. В большом доме стало тихо, очень тихо.
На доске белели две буквы, часть большого недописанного слова. Не слышно было людей в поселке. Словно все ушли навсегда. Кто-то из детей заплакал. Это плакал сын Кирилки, Афанасий. Потом стало тихо.
Лялеко подошла к доске.
— Это слово знаете, которое Ожигов хотел написать?
— Не знаем. А ты знаешь?
— И я не знаю.
— Пожалуй, так и останется недописанным слово, — сказал сын Кирилки, Афанасий.
— Партизаны вернутся, — ответила Лялеко, — допишут.
— Я за них допишу, — услышали дети.
Кто-то вошел в дом мягким, чуть слышным шагом.
— Эко! Думаете, писать не умею?
В дом вошел Гольтоулев. Подошел к доске.
— Это я слово сотру. Напишу вам другое слово.
— Партизан не видал? — спросила Лялеко.
— Эко, не видал! Видал, да больше не увижу.
— А отец мой где? — спросила Лялеко.
— Беги к отцу. Отец на песке лежит. Вниз носом. Землю нюхает.
"Коммунизм — это есть Советская власть плюс электрификация всей страны"… На картине художника Л. Шматько изображен исторический момент, когда Владимир Ильич произносит эти слова, выступая в декабре 1920 года с докладом на VIII Всероссийском съезде Советов.
— А мои тятька где?
— А мой?
— Где наши отцы?
— Ваши отцы недалеко. Эвон на берегу лежат. Встать не могут.
— А мой отец где? — спросил сын Кирилки, маленький Афанасий.
— Твой отец под сосной лежит. Птица у него на лице сидит. Беги, сгони у него с лица птицу.
Тихо стало в большом доме Гольтоулева.
Внизу в большом лесу громко стало. В том месте, где был заповедник, солдаты стреляли в уток из пулемета. Офицеры охотились на оленей. На ручных оленей они охотились, на диких охотиться трудно.
На другой день белые уехали. Остался один красивый офицер. Ему хотелось поохотиться на изюбря.
— Пойди-ка сюда. — позвал Гольтоулев офицера.
— Что тебе, старик?
— Правду говорить умеешь?
— Могу сказать и правду.
— Красные вернутся ли, хочу знать, или совсем
— Ушли. Больше не придут.
— Эко! Правду ли говоришь? По всему вижу, врешь!
— Чудак ты, орочон. Если я тебе правду скажу, ты ночью спать не будешь.
— А придут красные, что ты станешь делать, офицер? Убьют они тебя!
— А ты что станешь делать, Гольтоулев?
— Эко! Я скажу, что я старый человек, глупый. А офицеры, скажу, орочон убили. Я только дорогу показал. Не тронут старика красные. Я их знаю.
— Сволочь ты, Гольтоулев!
— И ты тоже сволочь, офицер.
Офицер пошел к Гольтоулеву спать, а дети собрались в лесу. Лялеко запела песню, ту, что ей оставили партизаны; другие дети тоже начали петь. Они пели тихо, по-своему, но настойчиво.
— Это кто там поет? — спросил офицер у Гольтоулева.
— Ребята поют.
— Пойди, Гольтоулев, скажи им, чтобы замолчали.
Пошел Гольтоулев и вернулся.
— Не слушают.
— Скажи, плохо им будет. Пусть заткнутся.
Пошел снова Гольтоулев и вернулся.
— Поют. Пусть себе поют. Попоют да перестанут.
В лесу дети пели уже громко. Они шли к дому Гольтоулева и несли с собой песню, ту песню, что им оставили партизаны.
— Пойди скажи им, Гольтоулев, чтоб перестали, — сказал офицер.
— Не пойду, — сказал Гольтоулев. — У меня ноги старые, чтобы бегать.
— У, сволочь, орочон. Застрелю!
— Эко, своего хозяина застрелить хочешь, друга. Стреляй, один в тайге умрешь, дорогу в город не найти будет.
Дети подошли к окну и запели. И пели они уже другую песню, песню Лялеко.
"Речкой были бы, — пели они, — тебя утопили бы, офицер, унесли бы тебя подальше. Камнем были бы, упали с горы на тебя, офицер. Громом были бы, убили бы тебя, офицер. Медведем были бы, задушили бы тебя, офицер, сломали бы тебя, как ветку. Вырастем мы, найдем тебя, офицер. Если в доме найдем, в доме тебя убьем, офицер: если в лесу увидим, в лесу пристрелим; если на горе встретим, с горы тебя столкнем, офицер; если друга твоего встретим, офицер, друга мы твоего бросим в речку; если брата мы твоего встретим, офицер, убьем мы и брата".
1938
А. ЗОРИЧ
ОН ВИДЕЛ ЛЕНИНА
У Мавзолея, когда с единственной и величайшей трибуны отзвучали приветственные слова, простые и значительные, как просто и неизмеримо велико все связанное с именем человека, взглянуть на дорогие черты которого пришел двухтысячный учительский съезд, у Мавзолея я спросил учителя, скромного, в линялой своей барашковой шапке, в детском, почерневшем от времени верблюжьем башлыке, похожего на сотни других: