Великие дни. Рассказы о революции
Шрифт:
— А у меня сведения иные, — произнес я с деланным равнодушием.
— А именно? Какие?.. Интересно послушать! — послышались нетерпеливые голоса.
— Насколько мне известно, — сказал я, — Керенский показал пятки, а генерал Краснов взят в плен!..
Взорвись бомба, она не произвела бы такого эффекта. Тут я понял, что рядовая масса белых до последнего момента (как это потом и подтвердилось) была ложно информирована.
— Врет он, большевик! — завизжал тенорком бородач. — Врешь! Врешь! Панику пришел наводить! Панику!
Наполовину обнажив клинок сабли, он
— Не шуми, борода!.. Не шуми! Пожалеешь!
Последнее слово я произнес загадочно. Бородач вытаращил глаза… Я решил нанести второй удар.
— Если кто из вас, господа, сомневается в моих словах, пусть потерпит немного. Скоро узнаете… Скоро!..
Это был нокаут!.. Не скрывая своего смущения, все отступили.
— Ох и влетит же нам от большевиков! — воскликнул певучим тенорком бородач. Дошло и до него.
…Тревога! Где-то близко на улице стрельба. Сверху, с лестницы, бегом, щелкая затворами винтовок, спускались юнкера и офицеры. Стремглав бежали на улицу. По лестнице почти скатился вниз старый, сухощавый полковник.
— Кто смел снять посты?! — истерически топал он ногами на дежурного офицера, сидящего в стороне за отдельным столиком. — Кто смел?! Кто?! Кто?!
Дежурный, вытянувшись и отдавая честь, что-то бормотал.
"Наши нажимают", — подумал я.
Постепенно звуки выстрелов ослабевали. Тяжело дыша, возвращались белые. Вестибюль вновь наполнился людьми. А через некоторое время сверху и снизу донеслись голоса:
— На собрание! На собрание!
Вестибюль мигом опустел. Остались только часовые и дежурный. Шум и говор в комнате справа затихли. Потом монотонно зазвучал чей-то голос. Как ни напрягал я свой слух, я мог только уловить отдельные слова: "Сдать оружие… Демаркационная линия… Советы…" Но вот чтение закончено. Последовала короткая пауза… Потом зашумели, закричали. Кто-то пытался возражать, но яростный голос резко оборвал:
— Смирно! Молчать! Это вам не большевистское собрание! Разойтись!
Как прорвавшаяся плотина, шумно выходила из комнаты толпа. Рыжий офицер со всклокоченными волосами орал:
— Продали! За тридцать сребреников продали!
Ему вторил знакомый мне пьяный тенорок:
— Ох и влетит же нам от большевиков!
Я понял: ультиматум принят!..
Опустив голову, ни на кого не глядя, сопровождаемый небольшой свитой, спускался сверху среднего роста полковник в сером френче. Он был бледен. Это был полковник Рябцев, командующий силами белых в Москве. В его свите среди военных выделялась штатская фигура в черном пальто и шляпе. Это был один из лидеров меньшевиков. Ко мне быстро подошел пожилой офицер-парламентер, все в той же солдатской шинели.
— Едем в думу! — торопливо сказал он.
В думе предстояла встреча с представителями Военно-революционного комитета. Полковник Рябцев и весь его штаб втиснулись в машину Красного Креста, а я, как и раньше, забрался на сиденье рядом с шофером.
— Едем в думу, беляков сдавать! — радостно шепнул я на ухо шоферу.
Шофер только крякнул в ответ и с места рванул машину.
"Первые дни Октября. Красногвардейский дозор". Картина художника Г. Савицкого. Тихо стало в богатых кварталах Петрограда. Побежденная буржуазия боится выйти на улицу, со страхом и ненавистью смотрит она сквозь окна на красногвардейские патрули.
По городу изредка кое-где еще гремели выстрелы, но ночь уже не казалась мне такой напряженной и мрачной. Вдали чуть обозначилось какое-то светлое пятнышко.
— Наши, — сказал шофер. — Должно, костер развели, греются. Надо предупредить!
Я сошел с машины и зашагал вперед, к этой светлой точке. Сложив руки рупором, бодро и весело во всю мочь заорал:
— Свои! Большевики!..
Оттуда донесся чуть слышный голос в ответ.
По мере приближения к своим я почувствовал все нарастающий прилив радости, как после долгой разлуки с самыми близкими и любимыми мне людьми.
— Свой! Свой! — звонко и далеко разносился мой голос.
— Давай! Подходи! — приветливо отвечали свои.
Машина двигалась следом за мной. И вот открылась слабо освещенная отблеском скрытого костра баррикада из бревен, булыжников и тумб от афиш. Над баррикадой торчали дула, штыки, и видны были головы солдат и рабочих. Меня буквально распирало от счастья. На баррикаде мне ответили дружными улыбками. Осклабились простые, добродушные лица.
— Подходи, товарищ, подходи! — просто и сердечно приглашали товарищи.
— Наша взяла! — задыхаясь, мог только выговорить я.
Но и этих слов было достаточно, чтобы товарищи поняли весь смысл их. Одним могучим рывком, как колоду, отбросили в сторону тумбу.
— Проезжай, браток! Проезжай!
Машина рванулась в образовавшийся проход.
Итак, я выполнил свое задание. Оставив машину у городской думы, с трудом передвигая ноги, пешком направился в наш штаб, штаб красных, штаб революции. Предутренняя сырость и холодный ветерок не охладили моего пылающего лица: сердце переполнилось невыразимым чувством великой радости. И хотелось крикнуть на весь мир: "Наша взяла! Наша взяла!"
ЮРИЙ ГЕРМАН
В ПЕРЕУЛКЕ
Четвертого июля 1918 года открылся Пятый съезд Советов. Дзержинский — с гневной складкой на лбу, с жестко блестящими глазами — слушал, как "левые" истерическими, кликушескими голосами вопят с трибуны о том, что пора немедленно же прекратить борьбу с кулачеством, что пора положить конец посылкам рабочих продотрядов в деревни, что они, "левые", не позволят обижать "крепкого крестьянина", и так далее в таком же роде.