Великие мечты
Шрифт:
Юлия стояла, не осознавая, что вся ее фигура выражает мольбу, руки дрожат, а глаза полны слез.
— Но, Фрэнсис, подумайте о детях.
Реакция невестки была такой, будто Юлия капнула ей на рану кислоты. О да, Фрэнсис часто думала о том, в каком свете ее собственные родители, а не только семья Джонни, воспринимают ее замужество и то, в каких условиях живут ее дети. Запинаясь от гнева, Фрэнсис выпалила:
— Мне кажется, что я только и делаю, что думаю о детях.
На самом деле ее слова означали: «Да как вы смеете!»
— Пожалуйста, Фрэнсис, позвольте мне помочь вам, прошу вас. Джонни занят совершенно не тем, он всегда был таким, и это несправедливо по отношению к детям.
Проблема состояла в том, что к этому времени Фрэнсис уже полностью соглашалась: да, Джонни действительно занят не тем. Последние иллюзии растаяли, оставив после себя нерастворимый
Юлия ушла, рассказала о том, что видела, Филиппу и постаралась больше не думать о той квартире в Ноттинг-хилле.
Позже Юлия узнала, что Фрэнсис устроилась на работу в театр, и подумала: «Театр! Ну конечно, чего и следовало ожидать». Потом Фрэнсис стала играть на сцене, и свекровь думала: «Наверное, ей достаются роли служанок».
Однажды она пошла на спектакль, села в глубине зала, где, как она рассчитывала, ее не заметят, и посмотрела на игру Фрэнсис в симпатичной комедии. Та похудела, хотя оставалась еще в теле, ее светлые волосы вились кудряшками. Она играла владелицу отеля в Брайтоне. Юлия не находила в ней ничего от той довоенной хохотушки в тесной униформе, но сочла, что актриса Фрэнсис неплохая, и испытала некоторое облегчение. Фрэнсис знала, что свекровь приходила посмотреть на нее, потому что это был маленький театр, и Юлия явилась в одной из своих неподражаемых шляпок с вуалью и весь спектакль просидела, не снимая перчаток. В зрительном зале она была единственной женщиной в шляпке. А уж перчатки, эти ее перчатки, ну чистый смех.
На протяжении всей войны, особенно в трудные моменты, Филипп хранил память об одной миниатюрной перчатке, из швейцарского муслина, и те крапинки, белые точки на белом, и та крошечная оборка на запястье казались ему восхитительной фривольностью, насмешкой над собой и обещанием, что цивилизация вернется.
Вскоре Филипп умер от сердечного приступа, и Юлия не удивилась этому. Муж тяжело перенес войну. Он пропадал на работе сутками, домой приходил нагруженный бумагами и сразу садился за стол снова работать. Она знала, что Филипп был вовлечен во всевозможные смелые и рискованные акции и что он горевал о тех людях, которых посылал в опасные места, иногда — на смерть. За время войны он состарился. И, подобно Юлии, эта война заставляла его переживать в памяти прошлую войну; она догадывалась об этом по тем кратким, сухим замечаниям, которые муж изредка позволял себе делать. Вот так двое людей, когда-то безоглядно влюбленные друг в друга, прожили всю жизнь во взаимном терпении и нежности, будто желая уберечь воспоминания о прошлом от резкого движения или необдуманного прикосновения, но ни разу так и не всмотревшись в них повнимательнее.
Юлия осталась одна в большом доме, и однажды пришел Джонни и заявил, что он хочет забрать дом себе, а мать пусть снимет квартиру. Впервые в жизни Юлия проявила твердость и сказала «нет». Она собирается жить здесь, и на это ей не требуется согласия Джонни или кого бы то ни было еще. Ее родного дома, дома фон Арне, больше нет. После смерти младшего брата Юлии во время Второй мировой войны дом был продан и полученные средства переданы ей. И теперь особняк в Хэмпстеде, куда она так не хотела переезжать, стал ее домом, это единственная ниточка, которая связывает ее с той Юлией, у которой был дом, была семья, было прошлое. Она — Юлия Леннокс, и это — ее дом.
— Ты эгоистичная и жадная женщина, как и все представители вашего класса, — сказал Джонни.
— Вы с Фрэнсис, если хотите, можете тоже переехать сюда и жить со мной, но я отсюда никуда не уеду.
— Спасибо большое, Мутти, но мы отклоняем твое приглашение.
— Почему вдруг Мутти? Ты никогда не называл меня так.
— Ты желаешь скрыть тот факт, что являешься урожденной немкой, Мутти?
— Нет. По-моему, я ничего не скрываю.
— А по-моему, скрываешь. Лицемерие — это как раз то, чего стоит ожидать от подобных тебе людей.
Он был не на шутку зол. Отец не оставил ему ничего, все отошло Юлии. А Джонни планировал унаследовать дом и поселить в нем товарищей, нуждающихся в жилье. После войны все были бедны, жили одним днем, и он существовал на доходы от партийной работы, частью — противозаконные. Джонни дико злился на Фрэнсис за то, что она отказалась принять ежемесячную помощь от Юлии. И когда Фрэнсис однажды спросила: «Но, Джонни, я не понимаю, разве ты смог бы принять деньги от классового врага?» — он ударил ее, единственный раз за все время их совместной жизни. В ответ жена тоже ударила его, еще сильнее. В ее вопросе не было ни язвительности, ни критики, Фрэнсис искренне хотела услышать от него объяснение.
Юлия была дамой хорошо обеспеченной, но не богатой. Оплачивать школу для обоих внуков, Колина и Эндрю, она была в состоянии, но заявила, что если Фрэнсис в ближайшее время не согласится переехать в особняк, то придется сдать часть дома чужим людям. Теперь Юлия вынуждена была экономить в таких вещах, о которых раньше даже не задумывалась (Фрэнсис посмеялась бы, узнав об этом). Она перестала покупать новую одежду. Она рассталась с экономкой, которая жила в цокольном этаже, и отныне обходилась услугами женщины, приходящей два раза в неделю, то есть порой часть работ по хозяйству выполняла собственноручно. (Эту приходящую прислугу, миссис Филби, пришлось уговаривать и улещивать, чтобы согласилась работать и после того, как в доме появилась Фрэнсис с ордой своих плохо воспитанных подопечных.) Юлия больше не покупала продукты в универсаме «Фортнум», к тому же после смерти Филиппа она обнаружила, что имеет склонность к аскетизму. Оказывается, образ жизни, предписанный жене чиновника из Министерства иностранных дел, не имел ничего общего с ее вкусами.
Юлия испытала облегчение, когда Фрэнсис наконец согласилась переехать. Молодым Ленноксам был отдан весь дом, кроме верхнего этажа, где поселилась она сама. Юлия по-прежнему не любила Фрэнсис, но искренне привязалась к внукам и надеялась, что уж в своем доме сумеет оградить детей от влияния родителей. Мальчики же боялись ее, по крайней мере в первое время, но Юлия об этом так никогда и не узнала. Она думала, что это мать не дает мальчикам сблизиться с ней, хотя все было как раз наоборот. Фрэнсис уговаривала сыновей навестить бабушку: «Пожалуйста, она ведь так добра к нам. И ей будет приятно». — «О нет, только не это! Мама, можно мы не пойдем?»
Фрэнсис отправилась в редакцию газеты, чтобы сообщить о своем согласии у них работать, и сразу поняла, что была права, изначально предпочитая театр. Обычно она писала дома, работая по заказу, и не обладала опытом работы в учреждении. Желания вливаться в трудовой коллектив у нее не было. Едва войдя в здание, где располагалась редакция «Дефендера», она сразу ощутила царящий в нем esprit de coprs. [1] Эта газета с момента своего образования слыла борцом за правое дело, а точнее — за множество правых дел. Боевые традиции газеты, заложенные еще в XIX веке, поддерживались и поныне, это чувствовали все, и особенно те люди, которые здесь работали: этот период, шестидесятые, несомненно оставит в истории след наравне с другими великими эпохами прошлого. В этот круг единомышленников новенькую Фрэнсис ввела некая Джули Хэкетт. Это была мягкая, уютная женщина с массой густых черных волос, собранных там и тут гребешками, заколками, булавками, решительно не модница, так как считала моду поработительницей женщин. За всем, что происходило вокруг нее, Джули наблюдала с намерением исправлять ошибки — как фактические, так и идеологические — и в каждой фразе критиковала мужчин, по умолчанию полагая, как часто поступают горячо верящие во что-то люди, что Фрэнсис разделяет все ее взгляды. Она давно уже присматривается к Фрэнсис, читает ее статьи, появляющиеся то там, то здесь, в том числе и в «Дефендере», но одна статья стала определяющей, и Джули решила пригласить автора в штат газеты. Это был сатирический, но в целом добродушный очерк о Карнаби-стрит, которая находилась в процессе превращения в символ модной Британии и привлекала к себе со всего мира молодежь и людей, молодых душой. Фрэнсис писала, что, похоже, все они страдали некоей коллективной галлюцинацией, поскольку улица-то на самом деле была грязной, невзрачной, и если одежда там продавалась неплохая — по крайней мере часть ее, — то все равно ничуть не лучше, чем на других улицах, которые не имели, к сожалению, волшебных слогов Кар-на-би в своем наименовании. Какая ересь! Храбрая ересь, решила Джули Хэкетт и записала Фрэнсис в сестры по духу.
1
Корпоративный дух (фр.).