Великие мечты
Шрифт:
Фрэнсис подогрела суп, куриное жаркое, чесночный хлеб, сделала салат, выложила на блюдо фрукты, нарезала сыр. Она думала о несчастном ребенке — о Тилли. На следующий день после ее появления Эндрю заглянул к Фрэнсис в кабинет, где она работала, и спросил:
— Мама, ты не против, если я устрою Тилли в гостевой комнате? Вряд ли она может спать у меня, хотя, похоже, именно этого ей хочется.
Фрэнсис ожидала чего-то в этом роде. На ее этаже было четыре комнаты: ее спальня, кабинет, гостиная и маленькая комнатка, которая служила спальней для гостей во времена, когда в доме хозяйничала Юлия. Фрэнсис считала этаж полностью своим, считала его убежищем, где она была свободна от всех забот, всех людей. А теперь больная Тилли окажется совсем рядом. И будет мыться в ее ванной…
— Ну ладно, Эндрю. Но я не смогу ухаживать за ней. Ведь девочке нужен уход.
— Конечно, я сам буду за ней ухаживать. И буду убирать в ее комнате. — Потом, уже повернувшись, чтобы взбежать вверх по лестнице, он сказал тихо, но настойчиво: — Тилли действительно нужна помощь.
— Да, я понимаю.
— Она боится, что мы отправим ее в психушку.
— С какой стати, она же не сумасшедшая.
— Нет, — подтвердил сын с кривой улыбкой, в которой было больше мольбы, чем он подозревал. — Но может, я сумасшедший?
— Мне так не кажется.
Она слышала, как Эндрю спустился вместе с девушкой из своей спальни, и они вдвоем удалились в гостевую комнату.
О том, что там происходит, Фрэнсис могла догадаться: девушка лежала, свернувшись калачиком, на кровати или даже на полу, а Эндрю обнимал ее, утешал, возможно, даже напевал ей что-то (она уже слышала, как сын это делал).
И чуть раньше, этим утром, готовя на кухне еду на вечер, Фрэнсис наблюдала следующую сцену. Эндрю сидел за обеденным столом рядом с Тилли, завернувшейся в детское одеяльце, которое нашла в комоде и присвоила. Перед ней стояла миска молока с кукурузными хлопьями, и вторая такая же миска — перед Эндрю. Он играл с ней в детскую игру:
— Одна ложка для Эндрю… Теперь одна ложка для Тилли… Одна для Эндрю…
При словах «одна для Тилли» она открывала рот и огромными голубыми глазами смотрела на Эндрю. Казалось, что она не умеет моргать. Эндрю наклонял ложку, после чего девушка закрывала губы, но не глотала. Эндрю заставлял себя проглотить свою ложку, и все повторялось:
— Одна для Тилли… Другая для Эндрю…
В рот Тилли попадали жалкие крохи, но хотя бы Эндрю что-то ел.
Потом Эндрю делился с ней:
— Тилли не ест. Нет-нет, у нее это получается гораздо хуже, чем у меня. Она совсем не ест.
Все это происходило задолго до того, как анорексия стала привычным явлением наряду с сексом и СПИДом.
— А почему Тилли не ест? Ты знаешь? — поинтересовалась Фрэнсис, подразумевая: пожалуйста, скажи мне, почему ты сам не ешь.
— В ее случае я бы сказал, что из-за матери.
— А какие еще бывают случаи?
— Ну, в моем случае, например, это скорее из-за отца.
Самоирония и неунывающий юмор, которые воспитал в сыне Итон, в этот момент словно отсоединились от его истинного «я» и превратились в набор гротескных и неуместных масок. Глаза Эндрю смотрели на мать серьезно, тревожно, умоляюще.
— И что же нам делать? — спросила Фрэнсис в таком же отчаянии, как и он.
— Надо подождать, немного подождать, только и всего, а потом все наладится.
Когда «детвора» (пора бы ей уже перестать называть их так) толпой спустилась и расселась вокруг стола в ожидании еды, Джонни с ними не вернулся. Все сидели и прислушивались к ссоре, вспыхнувшей на верхнем этаже дома. Крики, проклятия — отдельных слов, правда, было не разобрать.
Эндрю пояснил Фрэнсис:
— Отец хочет, чтобы Юлия пожила в его квартире и присмотрела за Филлидой, пока он будет на Кубе.
Все посмотрели на Фрэнсис, ожидая ее реакции. Она рассмеялась.
— О, господи, — сказала она. — Это же переходит всякие границы.
Теперь все переглядывались — неодобрительно. То есть все, кроме Эндрю. «Детвора» восхищалась Джонни и считала Фрэнсис недоброй. Эндрю сказал, обращаясь ко всем очень серьезно:
— Это невозможно. Несправедливо просить об этом Юлию.
Верхний этаж, где обитала Юлия, часто бывал объектом насмешек, и хозяйку дома называли не иначе как старухой. Но с тех пор как Эндрю вернулся домой и подружился с Юлией, отношение к ней стало меняться, так как все брали пример с него.
— С какой стати она должна помогать Филлиде? — сказал Эндрю. — Хватит и того, что ей приходится терпеть всех нас.
Этот новый взгляд на ситуацию заставил всех задуматься.
— И к тому же Филлида ей не нравится, — сказала Фрэнсис в поддержку Эндрю. И вовремя остановилась, потому что на языке уже вертелось продолжение: и я ей не нравлюсь, Юлии никогда не нравились женщины Джонни.
— Кому она вообще может нравиться? — воскликнул Джеффри, и Фрэнсис взглянула на него вопросительно: это было что-то новое.
— Филлида приходила сюда сегодня, — объяснил Джеффри.
— Она хотела поговорить с тобой, — добавил Эндрю.
— Сюда? Филлида?
— Она чокнутая, — сказала Роуз. — Я была здесь, видела ее. Она спятила. Съехала с катушек. — И Роуз хихикнула.
— А что Филлиде было нужно? — удивилась Фрэнсис.
— Я не спрашивал, — ответил Эндрю. — Сказал ей, чтобы уходила.
Наверху хлопнула дверь, громче раздались крики Джонни, и вот он уже затопал по лестнице, а вслед ему неслось единственное слово, которым наградила сына Юлия:
— Имбецил!
Он вошел в кухню, искрясь от ярости.
— Старая сука, — бормотал он, — фашистка.
«Детвора» смотрела на Эндрю в ожидании подсказки, как себя вести. Он же сильно побледнел, и вид у него был нездоровый. Громкие крики, ссоры — для него это было слишком.