Великие мужчины XX века
Шрифт:
Рудольф Нуреев и Михаил Барышников.
Еще в годы, когда каждый выезд за рубеж был событием, прима-балерина азербайджанского балета, в те годы его художественный руководитель Гамэр Алмас-заде рассказывала, как, приехав с труппой Бакинского балета в Монте-Карло, она сразу встретила Нуреева, специально приехавшего посмотреть их спектакли и повидаться с ней. Они были знакомы по Ленинграду, он, один из немногих, знал, что Гамэр Алмас-заде татарка по происхождению.
Он встречался с Васильевым, Максимовой, Плисецкой, Григоровичем, в личном архиве хореографа хранится немало редких фотографий Нуреева во время их встреч на Западе в те годы, когда это было категорически запрещено. Человек Нуреев был трудный, нервный, капризный, его партнерам было с ним нелегко, а ему нелегко с ними. Он быстро забывал обиды, они – нет. Хотя те, кто близко знал его, утверждают, что он был очень застенчивый человек. Просто он всегда был во власти творческих импульсов, и в этот момент был недоступен житейскому, а когда к нему приставали, становился раздражителен и груб.
Годы его партнерства с Марго Фонтейн – зенит его карьеры. Его танец был насыщен психологическими деталями. Он танцевал Принцев как людей с романтическим воображением. Так умела танцевать женские партии в балете только Галина Уланова, ею он восхищался всегда, и, где бы она ни останавливалась, приезжая на Запад, в ее номере отеля всегда стояли цветы, присланные им. Даже в те годы, когда было категорически запрещено общаться с ним, он находил возможность дать Улановой знать, что цветы от него.
«Раймонда», «Спящая красавица», «Лебединое озеро», «Баядерка» – праздник классического танца, когда танцевал Нуреев. Он постоянно создавал свои версии, находил новые интерпретации, кировский балет не отпускал его, сохранялся в памяти. Танец был для него превыше всего.
В личной жизни он был часто уставшим, раздраженным и одиноким, хотя вокруг него всегда толклись какие-то молодые люди, старые дамы, бесчисленные поклонники. Английский язык он выучил, говорил относительно свободно, но с сильным русским акцентом. У него были и прочные дружеские связи с людьми, ими он дорожил, но после смерти Марго Фонтейн, и особенно Эрика Бруна, только сцена пробуждала его. Годы настигали. В 1982-м ему исполнилось уже сорок четыре года, поползли слухи, что он стал хуже танцевать. Но магия сохранялась. На Западе не учат балетных танцовщиков актерскому мастерству, Нуреев был знаком со школой Станиславского. Как человек гениально одаренный, он постепенно переходил на роли, в которых было важно актерское мастерство. Он любил учиться. Эрик Брун был знаменитым исполнителем хореографии Бурнонвиля, был великолепен в балете «Народный рассказ», выступал в роли, в которой не было танцев, но поражал точностью жестов, манерой, создававшей образ некоего народного героя, воплощавшего как бы дух сказок Андерсена. Когда Нуреев танцевал «Сильфиду» в Нью-Йорке с Национальным балетом Канады, критики отмечали влияние Эрика Бруна, хотя для хореографии Бурнонвиля Нуреев был слишком темпераментен, это был не его хореограф. Но романтизм партии сохранялся. «Сильфиду» он танцевал в 1973 году. Теперь, спустя девять лет, он старался выходить на сцену в партиях, где мог бы продемонстрировать артистическое мастерство.
Карла Фраччи и Рудольф Нуреев в балете «Щелкунчик», Ла Скала, 1970—71 гг.
Позади была огромная жизнь на балетной сцене. Что он только не танцевал! «Антигону» в постановке Джона Кранко, балет Макмиллана «Развлечения» на музыку Бриттена, «Симфонические вариации» и «Маргарита и Арман» – балеты Фредерика Аштона. Музыка Листа, на которую Аштон поставил «Маргариту и Армана», вдохновляла Марго Фонтейн и Рудольфа Нуреева, партии были сотканы из острых, смятенных чувств и сказочной красоты дуэтов. Костюмы для этого балета, декорацию делал Сесил Битон. Ни один спектакль, из тех, что Нуреев танцевал с Марго Фонтейн, не имел такого успеха, как этот романтический балет. Много сил танцовщик потратил на «Мещанина во дворянстве». Балет ставил на него Баланчин на музыку Рихарда Штрауса, но в ходе репетиций Баланчин заболел, и Нуреев продолжал работать с Джеромом Роббинсом. Потом Баланчин вернулся к работе и сам закончил балет, который всегда интересовал его. В 1932 году он создал первую версию с Тамарой Тумановой и Давидом Лишиным в труппе Рене Блюма в Монте-Карло по либретто Бориса Кохно. В 1944 году Баланчин вновь ставил «Мещанина во дворянстве» в США, и вот теперь, в 1979-м, по старому либретто Кохно ставил его для Нуреева. Премьера состоялась 8 апреля с Патрицией Мак-Брайд.
Нуреев работал с Бежаром, Роланом Пети. Дуэт Бежара «Песни странника» на музыку Малера он танцевал в Брюсселе в 1971 году со знаменитым итальянцем. Нуреев воплощал ищущий дух, один был в белом, другой в черном трико. В этот же период Нуреев танцевал у Бежара «Весну священную». С Роланом Пети они дружили, ссорились, работали. Жена Пети Зизи Жанмер, известная балерина, закончившая уже танцевать, была другом Нуреева. Из воспоминаний Ролана Пети:
Весна 1989 года. Ужин у Нуреева после представления сцены из «Собора Парижской богоматери» в Grand Opera. Воск со свечей на люстре из русской меди капля за каплей падает в тарелки и жемчужинами застывает на устрицах, которые мы едим. Политическая беседа о карьере танцовщика Распутина и о том, есть ли возможность сохранить место директора Opera Gamier. Я советую ему не оставаться между двух стульев, между Оперой и Бродвеем. Атмосфера теплая и дружеская. Нас окружают картины всех размеров, всех эпох, изображающие Нептунов, Икаров, других мифологических героев, обнаженных и возбуждающих. Когда обед подходит к концу, задуваем оставшиеся свечи и переходим в гостиную пить кофе с травяными настойками. Рудольф облачается в восточный пеньюар, разувается, и, пока гости не решаются говорить о чем-нибудь еще, кроме хозяина дома, он, распростершись на софе в томной позе, массирует свои ступни, в то же время набирая телефонные номера всех четырех частей света, чтобы узнать о состоянии своих дел. 1980-е годы в основном были отданы парижской Grand Opera.
Став руководителем Opera Gamier, он поднял уровень труппы, создал первоклассный кордебалет, поставил немало спектаклей, престиж Opera Gamier при Нурееве стал очень велик. Естественно, его называли диктатором, тираном, не прощали ему резких выходок. Сильвия Гиллем покинула труппу и уехала работать в Лондон. Это потом, после смерти Нуреева, она скажет, что работа с ним была лучшим временем ее жизни, и что она высоко ценит его дар руководителя. Вокруг него полыхали скандалы. Но свой последний спектакль он поставил на сцене Opera Gamier. Это была любимая им «Баядерка». Если быть точным, то спектакль практически ставила Нинель Кургапкина, когда-то танцевавшая с ним в Ленинграде в «Дон-Кихоте» и теперь приехавшая по его просьбе из России работать над спектаклем. Иногда он приходил на репетиции, вернее, его приносили на носилках. На премьере его поддерживали два танцовщика. Ходить он уже почти не мог. Сцена утопала в цветах, а он смотрел на бушующий зрительный зал, полуприкрыв глаза.
За год до смерти он попытался поменять профессию. Когда-то Караян посоветовал ему встать за дирижерский пульт. Его природная музыкальность была экстраординарной. Он стал заниматься, ему очень помогал Владимир Вайс, работавший в Большом театре, а потом, по рекомендации Нуреева, – в Австралии. Нуреев быстро усваивал законы новой профессии. Дирижировал в Вене, Афинах, в марте 1992 года прилетел в Казань и был очень доволен концертом. 6 мая 1992 года он встал за пульт в Metropolitan Opera, дирижировал балетом «Ромео и Джульетта». Очень волновался. Здесь он танцевал много раз. В 1980 году с труппой берлинского балета имел громадный успех в «Щелкунчике» и тогда же показал своего князя Мышкина в «Идиоте» по Достоевскому, балет ставил Валерий Панов. Теперь он дирижировал «Ромео и Джульетту», самая значительная версия этого балета была создана им впервые в Лондоне в 1977 году, а потом в Милане, в La Scala в 1981-м. В 1983-м он стал руководителем Opera Gamier, по паспорту он был гражданин Австрии. Теперь и это было позади. Он дирижировал и понимал, что в зале – друзья, почитатели, успех был большой, а на следующий день Анна Киссельгофф, постоянный обозреватель балета самой влиятельной газеты The New York Times, опубликовала рецензию, найдя добрые слова, из которых было ясно, что событием его дирижирование не стало. В конце мая 1992-го он еще раз полетел в Вену и дирижировал концертом, состоявшим из арий Моцарта и Россини.
Страшная болезнь, ее называют чумой XX века, брала свое. Сил уже не было. Накануне своего сорокалетия – он еще танцевал – он признавался: «Я ведь понимаю, что старею, от этого никуда не уйдешь. Я все время об этом думаю, я слышу, как часы отстукивают мое время на сцене, и я часто говорю себе: тебе осталось совсем немного…» Теперь он уже не танцевал. Уже не дирижировал. Он умирал. Все знали, что он болен. Жил он последнее время только поддержкой публики, готовой аплодировать ему, как только он появлялся на сцене, что бы он ни делал. Из воспоминаний Ролана Пети:
И все-таки я советую ему беречь свои силы. «Я сам хотел, чтобы моя жизнь так сложилась», – отвечает он. Заглянув очень глубоко в его глаза, я пытаюсь ему задать провокационный вопрос: «Но ведь ты умрешь на сцене?» – «А мне больше всего этого хотелось бы», – отвечает он, сжимая мне руку. Голос <…> срывается на полуслове, а я сжимаю свои пальцы, чтобы не выказать всей печали, которая охватывает меня.
Болезнь погубила его. Он умер, когда ему было пятьдесят четыре года. Все газеты мира во всех странах поместили сообщения о его смерти на первых страницах. По телевидению шли его фильмы: неудачный «Валентино», его снимал Кен Рассел, «Выставленные напоказ», где с Нуреевым снималась Настасья Кински. Мгновенно изданные альбомы с его фотографиями сразу исчезли с книжных прилавков. Статьи в журналах следовали одна за другой. В Москве «Дягилев-центр» провел вечер его памяти, в Уфе в его честь прошли гастроли молодой труппы «Григорович-балет», 17 марта 1993 года Мариинский театр в память Нуреева показал «Сильфиду», а в Хореографическом училище имени Вагановой, теперь, как все у нас, оно называется академией, открыли мемориальный класс имени Нуреева. Никто уже давно не спорит о его великом даре. Судьба его оказалась блистательна и драматична. Он захотел сам построить свою жизнь, и ему это удалось. Для этого у него хватило творческой воли. Без танца он жить не мог. Ни кино, ни дирижерская палочка не были выходом из положения. Сцена вознесла его на необычайную высоту, и он стал символом балета XX века, прижизненной легендой. Мучительная смерть только помогла достроить тот миф, который будет жить и после нас.