Великий чабан
Шрифт:
У-у-у, у-у-у, — словно волк, воет степной ветер шурган. Воет нудно, протяжно. Степи холодно и тоскливо, и с этой тоской она вторит, подвывает степному бродяге. Шурган — ветер особенный. Он не спешит и всюду успевает. Он не холодный, но пронизывает насквозь, до самых костей; но страшен он даже не этим, а тем, что воет. Словно невидимый волк крадется к своей жертве, и нет ей спасения.
Хочча никогда не любила шурган, потому что всегда чувствовала в нем что-то волчье, а волков она ненавидела, как любой волкодав.
Хочча — высокая светло-серая монгольская овчарка — переживала
А щенок спокойно спал, прижавшись к матери. Судьба кинула ему жребий родиться степной овчаркой, выбросив его в мир тревог и постоянной готовности защищать то, что ему доверят. Природа наградила его врожденной силой и отвагой, и самым ценным, что она может дать, тем, что ставит его значительно выше заклятого соперника — волка, — преданностью. Но щенок ничего этого пока не понимал и сладко спал, прижавшись к теплой и нежной матери.
Не прошло и месяца, как щенок, прозванный хозяином Ату, решился не только покинуть теплую и уютную будку, но и выйти за ограду чабанской стоянки, где он родился.
Холодный степной ветер с примесью терпкого запаха полыни и ковыля набросился на его неокрепшее тельце, опьянил, пронизал, будоража, и он впервые почувствовал Свободу, — то, без чего нельзя стать истинным защитником. Ветер трепал его нежную шерстку, резал холодом щенячьи глазки, но Ату не замечал ветра, его холода. Ветер будил в нем истинную суть — суть борца и защитника, и чем сильнее дул ветер, тем крепче становился дух Ату. Он уверенно встал на крепкий утренний наст и, грозно рыча, с вызовом взглянул в степь, и в его сиреневых глазках уже горел дух степного волкодава.
Старый хромой чабан Бадма — хозяин Хоччи — очень плохо разбирался в людях, потому что всю жизнь им безгранично верил и отказывался признавать обман. Но его единственный полупьяный глаз сразу же заметил тот самый дух в мохнатой рукавичке. Кряхтя и улыбаясь, он наклонился и взял на руки юного наглеца, и, потрепывая по мягкому загривку, занес его обратно в ограду.
— Рано тебе степи дерзить, — ласково пробубнил Бадма, закидывая Ату в будку, — она не прощает обид.
В эту минуту дверь дома резко распахнулась, и на улицу выбежал взъерошенный мальчик лет семи, с большими темно-карими глазами.
— Деда! — прокричал он, задыхаясь от волнения, — Бороо жеребится, Жалсан-ахай из кошары рукой машет, — и, застегивая на бегу пальтишко, побежал к кошаре. Бадма заковылял следом.
Весь месяц Жалсан жил на стоянке у Бадмы, ухаживая за Бороо. Кобыла плохо ела и тяжело носила плод, и Бадма попросил своего племянника пожить у него, ибо Жалсан считался лучшим ветеринаром совхоза и редко в чем ему отказывал.
Последние месяцы единственный глаз Бадмы был уже не так пьян. После долгих лишений и неудач он наконец-то воспрял духом. Он верил, что все начнется заново и все будет хорошо.
Старушка Алтын-Бороо выходила зиму, выдержала, несмотря на то, что уже под старость носила в себе плод от ярого, громадного скакуна Халзана, того самого, который дважды обошел легендарного старика Урагана и затмил самого Сударя, лучшего племенного жеребца в табуне. Сама Бороо, гордость Бадмы, была полукровкой и много лет держала первенство среди беговых кобыл. Зависть погубила ее славу, но не опоганила ее кровь. Бадма знал, кто перебил ей копыто, но мстить не стал, потому что не умел этого делать, и, вопреки всем бедам, выходил кобылу, не отдал под нож.
Втиснувшись вслед за внуком в узкую дверь кошары, Бадма заковылял к хлеву, где последние дни закрывали Бороо. Лошадь уже стояла на ногах и, тяжело всхрапывая, то и дело наклонялась к маленькому съежившемуся тельцу. Жеребенок сразу же попытался встать, смешно взбрыкивая своими длинными, тонкими ножками. Рядом с засученными рукавами стоял Жалсан.
— Чуть не потеряли, слабая очень, — произнес он, вытирая руки сеном, — годы все-таки немалые для лошади, зато кобылешка какая, полоска на лбу, как у отца… — Бадма лишь молча смотрел на жеребенка, словно на чудо. Плевать на потерянные годы, все начинается заново!
Пришла весна. После холодной сухой и ветреной зимы наконец-то наступила оттепель. Спал снег. Степь оживала. После тяжелого окота и голодных зимних месяцев овцы набирали вес на первых, пробившихся сквозь мерзлую толщу подснежниках. Весну Ату полюбил. Теплое солнце впервые непривычно и очень нежно грело его еще неуклюжее, но значительно окрепшее тело. Ату радовался первой в своей жизни весне. Целыми днями он носился по степи, жадно вдыхая свежий весенний воздух, который наполнял его тело тем, что снова и снова влекло его в степь, в ее бесконечность. Ату рос быстро и очень рано стал самостоятельным, и так же быстро угас материнский инстинкт Хоччи. Природа защитника сурова, порою жестока, но именно эта природа воспитывает настоящий дух защитника. Хочча не понимала законов природы, но чувствовала их… Однажды Ату, торопливо опустошив миску с едой, сунулся к миске Хоччи, которая всегда при этом отходила в сторону. Но в этот раз не отошла. Одним неуловимым движением она раз и навсегда отучила Ату от щенячьей привычки. И это было только начало. Словно чужака, Хочча кусала Ату все чаще и больнее.
Природа собак и волков проста и безжалостна: выживает сильнейший. И право на жизнь они отстаивают с самого рождения. Ату взрослел, и вот наступил момент, когда природа бросила ему вызов на поединок, награда за победу в котором — право на достойное существование. Большой опыт Хоччи всегда требовал выкладки, и несчастный щенок-сын постепенно стал щенком-жертвой. Стоило Ату появиться у миски с едой или в сеннике, где он любил ночевать, как неожиданно, словно из под земли, появлялась Хочча. Поначалу он бросался в бегство, но тяжелые неуклюжие лапы не спасали его от легкой стремительной Хоччи, а ее острые клыки все больнее били его по самым слабым местам. Яростно клацая клыками, Ату пытался обороняться и всякий раз падал на землю, сбитый широкой грудью матери.